С легкой примесью сарказма.

— Когда же вы вернулись?

— В полдевятого.

— Скорее без четверти девять, — поправляет мать.

— Ну, пусть будет без четверти, — соглашается Ники.

— Основательные блины, однако, — замечает Джек.

— Признаться, да, — говорит Ники. — И неудивительно. Вам стоит их отведать.

— Я почти каждую субботу там завтракаю.

— Ну тогда вы в курсе.

— Мне-то больше нравится денверский омлет.

— А после ужина мы прошлись, — говорит Ники. — Побродили по гавани.

— Чем вы занимались дома, когда вернулись?

— Боюсь, что просто-напросто смотрели телевизор, — говорит Ники. — Дети в этом смысле настоящие американцы, ничего не попишешь.

— А вы не помните…

— Нет, — говорит Ники. — Мне все эти передачи — один хрен. Наверное, вам это лучше спросить у детей.

Нет уж, увольте, думает Джек. Допрашивать двух малолеток даже я не посмею: «А вы не вспомните, что вы смотрели по телевизору в тот вечер, когда умерла мамочка?» Хоть я и крепкий орешек, но не до такой степени крепкий.

— В котором часу вы уложили детей?

Ники косится на мать.

— В четверть одиннадцатого, — говорит она с легким неодобрением в голосе. Неодобрение проскальзывает лишь намеком, но Ники хватает намек на лету.

— Лето, знаете ли, — говорит он. — Детям не надо рано вставать в школу, и я позволяю им некоторую вольность.

— И тем не менее твердый распорядок дня для детей крайне важен, — говорит мать.

— А что вы делали после того, как уложили детей? — спрашивает Джек.

— Я ведь тоже теперь в достаточной мере обамериканился, — усмехается Ники. — Смотрел телевизор. Кино какое-то.

— А что за картина, не помните?

— Что-то с Джоном Траволтой, — говорит Ники. — О том, как уперли атомное оружие. Теперь, по окончании холодной войны, весьма современная тема.

— Вы досмотрели до конца?

— Интрига очень лихо закручена.

— Что означает «да»?

— Да.

Джек поворачивается к матери Ника:

— Вы тоже смотрели картину?

— Вы меня в чем-то подозреваете? — осведомляется она.

— Никто никого ни в чем не подозревает, — говорит Джек. — Я просто действую по инструкции. Нам надо выплатить два миллиона, так уж лучше лишний раз поинтересоваться.

— Я читала книгу, пока сын смотрел телевизор, — говорит мать, — но находилась в той же комнате.

— А когда окончилась картина, вы легли? — спрашивает Джек.

— Да.

— В котором часу это было?

— Примерно в полпервого, думаю.

— Нет, — говорит мать. — Ты еще пошел поплавать и посидел перед фонтаном.

Ники улыбается:

— Мама права. Я еще прихватил с собой бутылочку бренди.

— Таким образом, легли вы?..

— В половине второго, я думаю.

— А вы, миссис Валешин? — спрашивает Джек. — Вы легли, когда кончилась картина?

— Да, — отвечает она. — В час ночи я погасила свет.

Итак, с прелюдиями покончено, думает Джек. И спрашивает Ники:

— А когда вы встали?

— Когда зазвонил телефон.

— И это был…

— Официальный звонок. Мне сообщили… о гибели моей жены.

— Простите, что мне пришлось…

— Ничего. Вы же просто выполняете свою работу, — говорит Ники. — Я ведь за этим и просил вас приехать, не так ли? А следующим вопросом будет, помню ли я, в котором часу это было? Да, помню. Услышав звонок, я взглянул на часы. Подумал что-то вроде: какой дурак звонит в такое время? Было шесть тридцать пять утра. И это совершенно точно. Такое не забывается.

— Понимаю, — говорит Джек.

— Потом я разбудил маму, — говорит Ники. — Сообщил ей, и мы стали думать, как сказать детям. Решили дать им поспать еще немного. Когда мы их разбудили и сказали им, было, по-моему, половина восьмого.

— Стало быть, спали вы с половины второго до половины седьмого, — говорит Джек.

— Верно.

— Нет, — поправляет мать, — Ты же вставал взглянуть на детей. Майкл заплакал, и я уже хотела встать, но услышала твой голос. И было это…

Прикинем, думает Джек. Было это часов в пять.

— …без четверти пять.

Почти в точку.

— Мама, как всегда, права, — говорит Ники. — Теперь, когда она напомнила, и я припоминаю, что вставал к Майклу. Когда я вошел к ним, он уже, конечно, опять спал. На обратном пути я, кажется, завернул в туалет.

Джек задает еще пару-другую вопросов, а потом сообщает Ники, что ему требуются налоговые квитанции и банковские счета.

— Зачем? — удивляется Ники.

Потому что я хочу проверить, не могло ли ваше финансовое положение подтолкнуть вас к поджогу.

— Это тоже обязательная часть процедуры, — говорит Джек.

— Вы считаете, что я мог поджечь собственный дом? — спрашивает Ники. — Выступить в качестве этакого еврейского бога-громовержца?

— Я ничего не считаю, — говорит Джек.

Глядя в голубизну его глаз.

— Почему бы тебе не привести сюда детей? — спрашивает мать.

Сын идет за детьми.

Мать дарит Джеку самую ледяную из своих улыбок.

— Мне, наверно, стоит пересмотреть плату за жилье и питание.

— Это как вы с сыном решите, миссис Валешин.

Она думает, а он следит за ней.

Потом она произносит:

— Я думаю, это будут три тысячи…

Джеку мучительно хочется на пляж. Отдать тело на волю могучих океанских волн и тем очистить душу.

— У вас есть дети, мистер Уэйд? — спрашивает она.

— Нет, — отвечает Джек. — Я не женат, и детей у меня нет.

— Почему же так?

Джек пожимает плечами:

— Из эгоизма, наверно. Работаю, занимаюсь сёрфингом, строгаю доски в гараже. А воскресными вечерами стираю.

— Вот обзаведетесь детьми, — говорит она, — и поймете, что такое жизнь. А с рождением внуков поймете и что такое вечность.

Ах, миссис Валешин, думает Джек, мне и жизнь-то понимать не по зубам, что уж говорить о вечности.

Входит Ники с детьми.

Зрелище душераздирающее.