Около полуночи он проводил меня в мою комнату – комнату, которая была отведена специально для гостей и обставлена с большими удобствами, даже, можно сказать, с большой роскошью, чем кельи монахов и самого настоятеля, ибо там были и пышные занавеси, и ковры, а на кровати лежала мягкая перина. Когда мой гостеприимный хозяин удалился, а я, к моему большому удовольствию, убедился в мягкости своей постели, в моем мозгу все еще клубились вопросы относительно запретной рукописи. Хотя буря уже прекратилась, я долго не мог уснуть, а когда наконец сон пришел ко мне, я крепко заснул и спал без сновидений.

Когда я пробудился, ясные, точно расплавленное золото, потоки солнечного света изливались на меня из окна. Гроза совсем прошла, и на бледно-голубых октябрьских небесах не было видно ни намека на облачко. Я подбежал к окну и увидел осенний лес и поля, блестящие от росы. Пейзаж был поистине прекрасен и исполнен той идиллии, всю степень которой может постичь лишь тот, кто, как я, долгое время прожил в городских стенах, окруженный высокими зданиями вместо деревьев и ступающий по булыжной мостовой, а не по мягкой траве. Но как бы ни очаровательно казалось представшее моим глазам зрелище, оно удержало мой взгляд лишь на короткий миг, а затем я увидел возвышающийся над верхушками деревьев холм, который не мог быть дальше, чем в миле отсюда. На вершине его виднелись руины старого замка, запущенное состояние стен и башен которого было явно видно даже отсюда. Они неодолимо притягивали мой взгляд и обладали неизъяснимой романтической прелестью, которая казалась столь естественной, столь неотъемлемой частью пейзажа. Я не мог отвести от него взгляда. Застыв у окна, я пристально изучал все мельчайшие подробности полуразрушенных от времени башен и бастионов. Была какая-то неуловимая притягательность в самой форме, размерах и расположении громады замка – притягательность, схожая с тем воздействием, которое оказывает на нас нежная мелодия, волшебная рифма какого-нибудь стихотворения или черты любимого лица. Глядя на нее, я погрузился в мечты, которые не мог впоследствии воспроизвести, но которые оставили после себя то же самое мучительное чувство невыразимого наслаждения, какое порой вызывают полузабытые ночные грезы.

Меня возвратил к действительности негромкий стук в дверь, и я осознал, что забыл одеться. Это настоятель пришел узнать, как я провел ночь, и сказать, что мне подадут завтрак, когда бы я ни захотел выйти. Я почему-то почувствовал себя немного смущенным, даже пристыженным за то, что меня застали врасплох, и, хотя в том не было никакой необходимости, извинился перед преподобным Хилари за свою нерасторопность. Тот, как мне показалось, бросил на меня проницательный изучающий взгляд и быстро отвел глаза, с радушной любезностью хорошего хозяина ответив, что мне не за что извиняться.

Позавтракав, я с многочисленными выражениями признательности за гостеприимство сказал Хилари, что мне пора продолжить свое путешествие. Но его огорчение от моего заявления об отъезде было столь искренним, его приглашение задержаться хотя бы еще на день прозвучало так неподдельно сердечно, он так настойчиво меня уговаривал, что я согласился остаться. В действительности же меня не нужно было долго упрашивать, ибо кроме того, что я испытывал подлинную симпатию к Хилари, тайна запретной рукописи всецело завладела моим воображением. Помимо того, для юноши, обладающего тягой к познанию, доступ к богатейшей монастырской библиотеке оказался редкой роскошью, бесценной возможностью, которую не следовало упускать.

– Я хотел бы произвести некоторые исследования при помощи вашей несравненной коллекции, – сообщил я монаху.

– Сын мой, я буду очень рад, если ты останешься. Мои книги будут в твоем полном распоряжении всякий раз, когда тебе это будет нужно, – объявил настоятель, снимая с пояса ключ от библиотеки и отдавая его мне. – Мои обязанности, – продолжил он, – вынуждают меня на несколько часов покинуть стены монастыря, а ты, несомненно, в мое отсутствие захочешь позаниматься.

Чуть позже настоятель извинился и ушел. В предвкушении столь желанной возможности, которая безо всякого труда сама упала мне в руки, я поспешил в библиотеку, снедаемый желанием прочитать запретную рукопись. Едва взглянув на ломившиеся от книг полки, я отыскал стол с потайным ящиком и стал отыскивать пружину. Через несколько томительных минут я наконец нажал на нужную точку и вытащил ящик. Мной руководил импульс, обратившийся в настоящее наваждение, лихорадочное любопытство, граничившее с помешательством, и даже ради спасения собственной души я бы не согласился подавить желание, заставившее меня вынуть из ящика тонкую книгу в простой, без всяких надписей, обложке.

Усевшись в кресло около одного из окон, я начал просматривать страницы, которых насчитывалось лишь шесть. Почерк казался очень необычным, буквы были выписаны с такой причудливостью, какой я никогда раньше не встречал, а французский был не только старым, но почти варварским в своей старомодной оригинальности. Не обескураженный трудностями, с которыми я столкнулся при расшифровке записей, с диким непостижимым волнением, охватившим меня с первых же прочитанных слов, я, как зачарованный, продолжал чтение.

Там не было ни заголовка, ни даты, а текст был повествованием, которое начиналось почти так же внезапно, Как и заканчивалось. Оно рассказывало о некоем Жераре, графе де Вентильоне, который накануне женитьбы на знатной и прекрасной девушке, Элеонор де Лис, встретил в лесу рядом со своим замком странное получеловеческое создание с копытами и рогами. Поскольку Жерар, как гласило повествование, считался благородным юношей, чья отвага, равно как и христианское благочестие, были всем известны, он, во имя Спасителя нашего, Иисуса Христа, приказал этому существу остановиться и рассказать все о себе.

Дико расхохотавшись в наступивших сумерках, странное существо бешено заплясало перед ним, вскричав:

– Я – сатир, а твой Христос для меня значит не больше, чем сорняки на помойке.

Ошеломленный подобным святотатством, Жерар чуть было не выхватил свой меч и не умертвил омерзительное создание, но оно опять закричало:

– Остановись, Жерар де Вентильон, и я открою тебе секрет, который заставит тебя забыть поклонение Христу и свою прекрасную невесту и велит тебе отвернуться от мира и от самого солнца добровольно и без сожалений.

И Жерар, хотя и не слишком охотно, наклонился и подставил сатиру ухо, и тот подошел ближе и что-то шепнул в него. Что было сказано, так и осталось неизвестным, но прежде чем исчезнуть в темнеющей лесной чаще, сатир снова возвестил:

– Власть Христа, как черный иней, сковала все леса, поля, реки, горы, где мирно жили веселые бессмертные богини и нимфы былого. Но в скрытых пещерах, в далеких подземных убежищах, глубоких, как ад, выдуманный вашими священниками, все еще живет языческая красота и восторги.

И с этими словами странное создание снова разразилось диким нечеловеческим хохотом и исчезло среди темных деревьев.

С того момента Жерара де Вентильона точно подменили. В тоске он вернулся в свой замок, не бросив, против обыкновения, ни слова приветствия слугам, и так же молча сидел в своем кресле или бродил по залам, и даже почти не притронулся к принесенной ему еде. Не пошел он в тот вечер навестить и свою невесту, нарушив данное ей обещание; но, когда приблизилась полночь, с восходом красной, точно окунувшейся в кровь, ущербной луны, граф тайком прокрался через заднюю дверь замка и по старой, почти заросшей лесной тропе пробрался на развалины замка Фосефлам, возвышавшегося на холме против монастыря бенедиктинцев в Перигоне.