То в бегах. «Ни за что не поеду представляться с моими товарищами камер-юнкерами, – молокососами 18-летними. Царь рассердится, – да что мне делать?»[33]. «Я был в отсутствии – выехал из П(етер)Б(урга) за 5 дней до открытия Александровской колонны, чтоб не присутствовать при церемонии вместе с камер-юнкерами, – своими товарищами»[34].

Очень современно. По-нынешнему. Встать в вертикаль, внизу, маяться – и быть с ней в мелких терках. А дальше? Конечно, выскочить. Подать в отставку, уехать, убраться из Петербурга. Ему было сказано от Николая – в этом случае «всё между нами кончено». С угрозой не быть допущенным в архивы (Пугачев, Петр I). Немедленно дал отбой. «…Христом и богом прошу, чтоб мне отставку не давали. А ты и рада, не так?»[35].

Еще раз: «А ты и рада, не так?»

Служить для прокормления семьи. Служить ради молодости женщины. Служить, чтобы войти в архивы. Служить, испрашивая разрешения на любой отъезд. Служить под надзором. «Во все эти двенадцать лет, прошедшие с той минуты, в которую Государь так великодушно его присвоил, его положение не переменилось; он всё был как буйный мальчик, которому страшишься дать волю, под строгим, мучительным надзором»[36]. Служить внизу пирамиды, при жене, идущей в Петербурге первым классом. Служить с растущей горой долгов. Служить так, что не вырваться. Служить под подозрением? И вести при этом жизнь человека, заглавного в литературе? Как это можно?

«Зависимость жизни семейственной делает человека более нравственным. Зависимость, которую налагаем на себя из честолюбия или из нужды, унижает нас. Теперь они смотрят на меня как на холопа, с которым можно им поступать как им угодно: Опала легче презрения. Я, как Ломоносов, не хочу быть шутом ниже у господа бога. Но ты во всём этом не виновата, а виноват я из добродушия, коим я преисполнен до глупости, несмотря на опыты жизни»[37].

Глупость? Добродушие? Вина? Мы не знаем. Знаем только, что они не должны вести к смерти и несчастьям. К унижениям – и униженности – в иерархиях. К войне с самим собой. Январь 1837 г. нам дал пример, чем это кончается.

«Государственная безопасность»

Как может вынести сложный, творческий человек еще и всеобъемлющий контроль властей? Цензуру на каждый чих, пусть первого лица в государстве? Полицейскую люстрацию его писем к жене? «Я не писал тебе потому, что свинство почты так меня охолодило, что я пера в руки взять был не в силе. Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство… Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности… невозможно; каторга не в пример лучше»[38]. И еще – «будь осторожна… вероятно, и твои письма распечатывают: этого требует Государственная безопасность»[39].

Как всё это вынести? А как справиться вот с этим – «он всё-таки порядочный шалопай, но если удастся направить его перо и его речи, то это будет выгодно»?[40] Направить? Да, встреча и соглашение с царем 1826 г. «С надеждой на Великодушие Вашего Императорского Величества, с истинным раскаянием и с твердым намерением не противоречить моими мнениями общепринятому порядку… Вашего Императорского Величества верноподданный Александр Пушкин»[41]. «Обязательство Пушкина: Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь никаким тайным обществам… не принадлежать»[42]. Есть и попечитель. «Его Императорское Величество, с чисто отеческим благоволением к вам, удостоил поручить мне, генералу Бенкендорфу, не как начальнику жандармов, но как человеку, которому он оказывает доверие, следить за вами и руководить вас своими советами…»[43]. Не советы, а выговоры (Жуковский).

10 лет демонстраций благонадежности. Секретное донесение: «Поэт Пушкин ведет себя отлично хорошо в политическом отношении. Он непритворно любит государя… Пушкин сказал: „Меня должно прозвать или Николаевым, или Николаевичем, ибо без него я бы не жил. Он дал мне жизнь и, что гораздо более, – свободу: виват!»[44]

И даже так. Июль 1832 г.: «Осыпанному уже благодеяниями его Величества… я всегда желал служить Ему по мере способностей… Если Государю Императору угодно будет употребить перо мое для политических статей, то постараюсь с точностью и усердием исполнить волю Его Величества… Озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной, бешеной клеветою… Пускай позволят нам Русским писателям отражать бесстыдные и невежественные нападения иностранных газет…»[45].

Когда он умер, бумаги его были сразу же опечатаны: был сделан их жандармский обыск, «чтобы ничего не было скрыто от наблюдения правительства» (Бенкендорф)[46]; прощание – по сокращенной программе, в усиленном охранении жандармов; цензурой – запрет «громких воплей по случаю смерти Пушкина»[47]; императорский запрет «всяких встреч», пока гром с телом Пушкина везли из Петербурга в Святогорский монастырь, запрет любой церемонии при погребении; по смерти вокруг него пытались найти тайное общество / реформаторскую партию; «Пушкин – глава демагогической партии»[48].