class="p1">Макмёрфи поворачивается, сидя верхом на стуле, и оглядывает остальных острых.

— А я не уверен, что им нечего стыдиться. Лично я подумал, это чертовски подло, как они переметнулись на ее сторону против тебя. Показалось даже, что я снова в красном китайском лагере…

— Боже правый, Макмёрфи, — говорит Чезвик, — ты вот послушай.

Макмёрфи поворачивается к нему, готовый слушать, но Чезвик сдулся. Чезвик всегда сдувается; он из тех, что поднимут много шуму, словно готовы вести в атаку, покричат, потопают с минуту, сделают шаг-другой — и в кусты. Макмёрфи смотрит на него, впавшего в ступор после такого многообещающего зачина, и говорит ему:

— Как есть, блин, китайский лагерь.

Хардинг воздевает руки, призывая к миру.

— Ой, нет-нет, не надо так. Вы не должны нас осуждать, друг мой. Нет. Между прочим…

Я вижу, как в глазах Хардинга снова разгорается лукавый огонек; думаю, сейчас опять начнет смеяться, но он вынимает изо рта сигарету и указывает ею на Макмёрфи — У него в руке сигарета кажется еще одним пальцем, таким же тонким и белым, только дымящимся.

— …Вы тоже, мистер Макмёрфи, при всей вашей ковбойской браваде и карнавальном кураже вы тоже, под этим заскорузлым панцирем, наверняка такой же мягкий и пушистый, с кроличьей душой, как и мы.

— Ага, еще бы. Типичный американский кролик. И что же во мне такого кроличьего, а, Хардинг? Мои психопатические наклонности? Или склонность драться? А может, ебаться? Наверно, все же ебаться. Мои амуры. Ну да, они, наверно, и делают меня кроликом…

— Подождите; боюсь, вы затронули вопрос, требующий некоторого рассмотрения. Кролики известны этой чертой, не так ли? Даже печально известны. Да. Хм. Но в любом случае вопрос, затронутый вами, лишь указывает, что вы здоровый, полноценный, адекватный кролик, тогда как большинство из нас не может этим похвастаться. Никчемные создания, вот мы кто — чахлые, пришибленные, слабые особи слабого народца. Кролики без амуров; жалкая картина.

— Подожди-ка; ты переиначил мои слова…

— Нет. Вы были правы. Помните, это ведь вы обратили наше внимание на то место, куда нас клюет сестра? Это правда. Среди нас нет никого, кто бы не боялся потерять — если еще не потерял — свою мужскую силу. Мы смешные зверьки, которые не могут быть самцами даже в кроличьем мире, — вот насколько мы слабы и неполноценны. Х-и-и. Нас можно назвать кроликами кроличьего мира!

Хардинг снова подается вперед и начинает смеяться этим своим натянутым, писклявым смехом, оправдывая мои ожидания; руки его порхают, лицо дергается.

— Хардинг! Захлопни варежку!

Это как пощечина. Хардинг умолкает, на лице застывает усмешка, руки виснут в сизом облаке табачного дыма. Он замирает на секунду; затем щурит глаза в лукавые щелки и, вскинув взгляд на Макмёрфи, говорит так тихо, что мне приходится подойти к нему сзади со шваброй, чтобы расслышать.

— Друг… ты… может, волк?

— Никакой я не волк, ёлы-палы, и ты не кролик. Ёк-сель, никогда еще не слышал такой…

— Рык у тебя самый волчий.

Макмёрфи шумно выдыхает, вытянув губы трубочкой, и поворачивается от Хардинга к остальным острым, обступившим их.

— Вот что; всех касается. Какого хрена с вами творится? Вы не настолько спятили, чтобы считать себя какими-то зверушками.

— Нет, — говорит Чезвик и подходит к Макмёрфи. — Нет, ей-богу. Я никакой не кролик.

— Молодец, Чезвик. И остальные, ну-ка бросьте это. Тоже мне, приучились драпать от пятидесятилетней тетки. Да что она такого может с вами сделать?

— Да, что? — говорит Чезвик и злобно зыркает на всех.

— Высечь она вас не может. Каленым железом прижечь не может. На дыбу вздернуть не может. Теперь у них законы против этого; сейчас не Средние века. Ничего она не сделает такого…

— Ты в-в-видел, что она м-может с нами с-с-сделать! На сегодняшнем собрании.

Я вижу, Билли Биббит снова сделался из кролика человеком. Он наклоняется к Макмёрфи, пытаясь договорить свою мысль, на губах у него пена, а лицо красное. Затем разворачивается и уходит, бросив напоследок:

— А, б-б-без толку. Я лучше п-п-покончу с собой.

Макмёрфи окликает его:

— На собрании? А что такого было на собрании? Все, что я видел, это как она задала вам пару вопросов, и совсем не страшных — охренеть. Вопросами кости не переломаешь — это не дубинки и не камни.

Билли оборачивается.

— Но к-к-как он-на их задает…

— Вы же можете не отвечать, а?

— Если не от-тветишь, она просто улыбнется и сд-сд-сделает заметку у себя в бл-бл-блокноте, а потом она… она… ой, блин!

К Билли подходит Скэнлон.

— Не ответишь ей на вопрос, Мак, так самим молчанием признаешь за ней правоту. Вот так эти гады в правительстве и добиваются своего. С ними не сладишь. Единственное, что можно — это взорвать всю их шайку-лейку к чертям собачьим, чтобы следа не осталось.

— Ну, задаст она вам свой вопрос, а вы что — послать ее к черту не можете?

— Да, — говорит Чезвик, потрясая кулаком, — послать ее к черту.

— Ну а дальше что, Мак? Она тут же спросит: «И чем же, пязьволыпе узнять, вас так огорчил этот вопрос, пациент Макмёрфи?»

— Так снова пошли ее к черту. Всех их пошлите. Они же бить вас не будут.

Острые сгрудились вокруг него. На этот раз ответил Фредриксон:

— Окей, скажешь ей такое, и тебя запишут в потенциально буйные и переведут наверх, в беспокойное отделение. Я там бывал. Три раза. Этим бедолагам не дают даже смотреть вечернее кино по воскресеньям. У них и телека нет.

— А если будешь и дальше проявлять враждебные наклонности, то есть посылать людей к черту, тебе, друг мой, пропишут шокоблок, а может, и что-нибудь посерьезней — операцию или…

— Черт, Хардинг, я же сказал, что не секу в этой теме.

— Шокоблок, мистер Макмёрфи, это жаргонное обозначение кабинета ЭШТ, электрошоковой терапии. Это устройство, можно сказать, совмещает функции снотворного, электрического стула и дыбы. Умная такая процедурка, простая, быстрая, такая быстрая, что почти не чувствуешь боли, но никто ни за что не захочет ее повторения. Ни за что.

— И что там делают?

— Пристегивают к столу — какая ирония — в форме креста, только вместо тернового венца — искры из глаз. К вискам прислоняют контакты. Вжик! И дают тебе в мозг электроразряд на пять центов —