«Вся ночь, – думал Петряев. – Вся ночь. Вся ночь».

Он понял, что не сможет остановиться.

Женщин, с которыми имеет дело Хозяин, я обыскиваю тщательно. Ножик складной можно легко спрятать в одежде или под видом духов принести токсичную смесь. У меня нюх на такие вещи. Случайных к нему не подпускаю, об этом и разговора нет, а по клубам ездим только по проверенным. И всё равно женщины – зона риска. Хозяину иной раз такое в голову взбредёт…

Но эта, слава богу, оказалась чистая. Не люблю я такие сюрпризы. Сколько ж ей лет-то? Блин, ну и порядки у них тут. А вообще Баку мне нравится: просторный город, светлый.

Я спустился на первый этаж гостиницы, не сидеть же под дверью. Подкатил большой автобус, из него высыпали китайцы с сумочками, облепили стойку регистрации – очередь это у них называется. Смешные. Да мне чего-то не до смеха. Всякий раз, как их вижу, брата вспоминаю.

Виталя вернулся домой утром, когда батя на смену ушёл. И конечно, первым делом: «Где лопатник?» Я к мешку. А ну как нету? Так сердце и захолонуло. Прибьёт же меня. Нет, тут он. Я со страху глубоко запрятал. «Виталь, где подрезал-то?» – «Где, где, у китайцев! Пока ты по перрону ошивался, я к ним в вагон – с понтом я семки продаю. А вагон полупустой, они все повыскочили, ноги размять, я по курткам, вот надыбал чё, вишь? Думал, быстро сигану под товарняк, так и смоюсь с вокзала. А этот гад дёрнулся, меня и зажало».

Он по жизни такой был: когда надо судьбу за хер дёрнуть – Виталя первый.

Чего там только не было, в том портмоне! Фотка мелких – дети, как матрёшки, одинаковые и все бритые, штук восемь. Вонючие сладкие порошки, свёрнутые, как в аптеке, – наркота наверное, но мы побрезговали. Мятые записки с иероглифами и цифрами, несколько пластмассовых карточек с эмблемами, до фига монет, и наших, и ихних.

Не было только одного – нормальных бумажных денег. Вернее, было три купюры, но какие-то странные. Дяхон на них в квадратной плоской шапке с бородой и надписи на английском и китайском. Мы на просвет глянули – лажа какая-то, а не деньги, водяных знаков нет. Да и чего делать с ними? У нас в обменнике только зелень берут. Позвали Димастого. Тот глаза вытаращил: где взяли? Оказалось, это деньги мертвецов – китайцы ими дорогу перед покойником стелют, чтоб ему, значит, на том свете полегче было, чтоб не побирался. Вот, блин, судьба у них – даже после смерти расслабиться не дадут, и тут, и там надо при бабках быть.

Виталька выругался: «Из-за этой шняги сам чуть не прижмурился». Сожгли мы их сразу, ну нафиг эту заразу дома держать. Знать бы тогда, как нам это вылезет. Димон, падла, подставил. Вольные мы были, но оказалось, что до поры до времени. Виталька тогда ни за кого не ходил, а тут пришлось.

Наш дом стоял на перекрёстке Строительной и Красногвардейской. Красногвардейка относилась к Соцгороду, у них своя группировочка была – социки. Ходили обычно с пятницы по воскресенье, за границу своего района не совались. Человек пятнадцать. Блатных над ними не было, нищий район, что с них взять. Крупных дел не затевали, стремались. Так, начистят лицо одному-второму фраеру – и по домам. Виталька дружил с социками, у них без обязательств: пришёл, ушёл, можешь ни в чём не участвовать.

Строительная – другое дело, крайняя центральная улица, а весь центр был в жёсткой разработке у блатных. Центровые собирались каждый день – в натуре организация! Их отряды патрулями ходили по районам. У этих уже были заточки и кастеты, и они схлёстывались с Лаком за влияние в городе. Лаковые, все как один нюхачи, контролировали юго-запад, престижный микрорайон лакокрасочного завода. Завод дышал на ладан, но всё равно работать там было круто: платили тыщ по пять, и выносить можно было вёдрами. Всё, что тащили с завода, шло на ура: ацетон, растворители. Из них умельцы делали такие смеси, что крышу сносило даже у самых крепких. Глюк-продакшн их называли, по типу как американские кинокомпании. Лаковые считались у нас интеллигентами, в основном за то, что слушали западную музыку и их предводитель, Роща, был сыном заводского инженера. Центровые подчинялись Зубу, тот имел одну ходку по малолетке и одну после восемнадцати. Зуб держал кассу, ему отстёгивали все палатки в центре.

Конфликт разгорелся из-за того, что лаковые палатки отказались платить центру. Роща взял их под защиту. Зуб с пацанами долго разбираться не стал, разнёс к херам их видеосалон. Ну и пошла война. Лаку нужны были силы, один из них приходил к нам во двор, звал Витальку ходить за Лак. Приняли его там нехорошо, брат послал их подальше и с тех пор обходил нюхачей стороной. «Я к Зубу летом пойду, он знает, как жить. И ты со мной, понял?» – говорил он мне.

Но вышло так, что к Зубу пришлось идти гораздо раньше. Через три дня после того, как мы спалили эти адовы деньги, является к нам во двор Домушник, смотрящий от Зуба. Скелет, непонятно, в чём душа держится, и голова вся в проплешинах. «Кто на вокзале китайца подрезал? Забыли, чья земля железка?» Это правда: вокзал считался заповедной территорией, работать там могли только Зуб и его братва. Поезда они обчищали по наводке, самодеятельность карали. Димон нас сдал, это факт, я потом узнал, что он давно под Зубом ходил. Витальке поставили условие: вернуть то, что взял, немедленно. Деньги спалил? А чем докажешь, что не настоящие?

Жечь деньги – против законов братвы, и мы это, конечно, знали. Виталька вернулся от Зуба серый, как пепел. Что с ним там было, я не знаю, и он никогда не говорил, но давили неслабо.

На другое утро говорит мне: «Идём сегодня на Лак, хату одну почистим, будешь на шухере стоять».

Приходим к двухэтажке музейного вида, с белыми балконами. «Без отмычки обойдёмся, вон ветка на балкон свешивается». Позвонили в дверь сначала – вроде никого дома нет. Вскарабкались на старую грушу, Виталька спустился с неё на балкон, открыл стеклянную дверь. Я притих в ветках, наблюдаю. Не прошло и минуты, как он выскакивает оттуда как подорванный, в руках красная бабская сумка, и сигает не глядя с балкона прямо на землю. А из-за рассохшейся балконной двери выходит… наш батя! В трусах, накинутой рубашке и сигарету мнёт в пальцах. Я так и притух. Сижу ни жив ни мёртв. Хорошо, лето – в листьях не видно. Да он и не озирался по сторонам. Выкурил в три затяжки, сплюнул и обратно ушёл. Но эти минуты лицо у него такое было – гладкое, ненасупленное, без характера. Будто взял кто и стёр ему все мысли. Или душу на две минуты вынул, чтоб протрясти или просушить. Я таким батю ни разу не видел, даже во сне. Не мой он был в тот момент, не наш, не мамкин и не свой собственный, а чей-то. Я бы дорого дал, чтобы узнать, чей.

Потом я на этом слегка двинулся, что ли. Смотрю на человека, особенно на гада, и прикидываю: а какое у него лицо, если душу вынуть и как следует встряхнуть? Чтобы острый вселенский утюг разгладил складки, распрямил губы. Чтоб лицо вдруг перестало питаться падалью мыслей. Некоторые говорят, что такое бывает под кайфом, но я думаю, тут другое: это когда ты вдруг вспоминаешь себя до своего первого сознательного говна. Вспомнишь ненадолго и опять забудешь. Видно, мне за то и долбануло потом по лицу – чтоб перестал морочиться всякой мистикой.