— Я знаю, что прежде здесь такое не практиковалось, — сказал я, — но мне хочется получше узнать, как и чему здесь учат. Я не собираюсь ограничиваться только административной работой.

Я почувствовал его враждебность, мне стало неприятно, и я отошел, оставив его наедине с его надменностью. Позже Фенби, который стал моим близким другом, рассказывал: Марк Эклз был убежден, что директором назначат его, чем и объяснялась враждебность к чужаку, захватившему его место. «Придется ему с этим смириться, — сказал тогда Фенби. — У него есть кучка фанатов, такие „групи“. Человек десять. Они ходят к нему пить чай. Похоже, они его обожают. Но я бы не стал из-за этого беспокоиться, — продолжал Фенби. — Ко мне тоже ходят ученики, только фанатов у меня не так много. Иногда приходит какой-нибудь юный музыкант, мы играем вместе сонаты или еще что. Ничего предосудительного, — усмехнулся он. — Боюсь, сэр Альфред, вы скоро убедитесь, что наша школа до тоски добродетельна».

Милый добрый Фенби, как он ошибался. Но он остался моим другом. Одним из немногих. Он меня не навещает, но время от времени пишет. Держит в курсе музыкальной жизни, описывает оперы и концерты, на которых побывал, но о школе даже не упоминает. Он понимает, как мне было бы больно.

Но я снова отвлекся. Пора вернуться к вечеринке и к тем безмятежным дням. Люси оживленно беседовала с биологом, имя которого я успел позабыть. Поэтому я продолжал обход один, не забывая наполнять бокалы гостей. Все чувствовали себя как дома. Естественно, ведь этот дом они знали лучше, чем я. Мой предшественник часто устраивал коктейли, и я на какой-то миг почувствовал себя там посторонним, словно я тоже был гостем. Расхаживая по комнате, я слышал обрывки разговоров о летних поездках. На одном из кругов я путешествовал от Барбадоса до Кейптауна, потом меня занесло в Париж и Неаполь, откуда я отправился в деревушку в Котсволде, где у доктора Рейнольдса, заместителя директора, был домик. Тут я остановился, подлил вина Брауну и выслушал несколько его рыбацких баек о сорвавшейся в последний момент рыбе.

Когда первые гости засобирались домой, я взглянул на часы. Было всего девять вечера. Как мне показалось, прием удался. Остальные гости тоже вскоре ушли, и мы с Люси, убирая посуду, перечислили всех — по именам и по предметам. На следующее утро, к началу семестра, я знал весь педагогический состав.

Когда я заканчивал завтрак, ко мне постучался доктор Рейнольдс. Я еще не очень хорошо ориентировался в здании. Знал, где мой кабинет, но не совсем понимал, как туда попасть. Равно как и в зал собраний, где мне предстояло появиться в девять часов, чтобы поприветствовать учеников, старых и новых, и ознакомиться со школьным гимном. Я нервничал. Твердил себе, что много лет ходил на подобные собрания, что наговорил речей на много часов, знаю все о противостоянии мужчин и мальчиков. Да еще у меня есть титул — для пущей уверенности. Однако у меня тряслись поджилки. Меня вели по коридорам и просторным залам, где все было пропитано историей, историей, которая ко мне не имела никакого отношения. Я шел мимо бронзовых статуй святых, мимо старинных портретов основателей школы, чувствовал себя, как сказала Люси, чужим и не без стыда думал о своих дедушках и бабушках. Из-за всего этого у меня и тряслись поджилки.

А может, это мне теперь кажется, что поджилки тряслись? Или я действительно с трепетом шел по коридорам, овеянным традицией, которую я наблюдал лишь издали? Точно не скажу. Нынешний Дрейфус, лишенный титула, очень отличается от тогдашнего сэра Дрейфуса. Мое заточение парадоксальным образом стало своего рода освобождением, оно помогло мне выпутаться из клубка лжи, в которой я жил, из тех недоговорок, к которым я прибегал, чтобы забыть о своем происхождении. Потому что мои корни тогда мне только мешали, они были препятствием на моем пути вперед. Теперь я понимаю, насколько бесполезными были эти увертки. Итак, не знаю, в реальности ли или так мне помнилось, но я дрожал.

Доктор Рейнольдс шел впереди, и я был благодарен ему за то, что он не знакомит меня с краткими биографиями моих предшественников, чьи портреты висели на обшитыми деревянными панелями стенах. Он оставил меня в моем кабинете, пообещав вернуться около девяти и проводить меня в главный зал. Я был только рад побыть немного в одиночестве. Я набрал добавочный своего дома. Мне было нужно поговорить с Люси. Мне особенно нечего было ей сказать. Просто хотелось услышать ее голос. Просто хотелось закрепиться в знакомой мне реальности — ведь сейчас вокруг меня была терра инкогнита. Она рассказала мне, что обнаружила в встроенном шкафу потайной ящик. Событие пустяковое, но она специально об этом заговорила, чтобы отвлечь, понимала, что я наверняка волнуюсь перед выступлением.

— Увидимся за обедом, — сказал я.

И она прошептала:

— Альфред, я знаю, все будет хорошо.

Я взглянул на часы. Было уже почти девять. Доктор Рейнольдс постучал и спросил из-за двери:

— Сэр Альфред, вы готовы?

Я был благодарен за то, что он упомянул мой титул. Это всегда повышало мою уверенность в себе. Я вышел из кабинета и отправился с ним вместе в зал собраний.

Мы зашли через заднюю дверь. Думаю, собралось шестьсот мальчиков или около того, и ни один не повернул голову, не посмотрел на меня. Несколько ступенек вели к возвышению, где были стол и сбоку от него кафедра. За нее уже зашел школьный капеллан. Я встал за столом, доктор Рейнольдс со мной рядом.

Капеллан выбрал стих из Исайи. «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы»[12]. Я ожидал отрывка из Нового Завета, учитывая церковные корни школы, и подумал: уж не указывает ли таким образом капеллан на меня, а значит, меня так быстро раскусили. Но я подавил свою тревогу. Он говорил о том, сколько сейчас на Земле агрессии, как нужно искать мира. Проповедь его была чудесная, короткая и добрая. И тут настала моя очередь. Я поднялся — стояла оглушительная тишина, наполненная ожиданием. Я представился, ни словом не упомянул о своих корнях, рассказал только, кем и в каких школах я работал. Изредка я шутил, но не перебарщивал: потому что начальство должно соответствовать своему месту; некогда мне повстречался слишком компанейский пастор, и мне было трудно и неловко с ним общаться. Говорил я минут десять, а сев на место, увидел, что мистер Фенби направился к пианино. Настало время гимнов, исполняли «Быть паломником» Баньяна[13], какое облегчение — имени Иисуса там не упоминалось. И я с воодушевлением присоединился к хору. Затем мальчики сидя выслушали различные объявления доктора Рейнольдса, а потом встали снова — уже для школьного гимна. Мистер Фенби прорепетировал его со мной накануне вечером, и я распевал его как заправский ветеран. После собрания я решил, что справился вполне неплохо, и был рад, когда доктор Рейнольдс сердечно пожал мне руку. Я вернулся к себе в кабинет, но Люси звонить не стал. Ее я должен был увидеть во время своего следующего Ватерлоо — за обедом.