– Народ приветствует партию, партия – народ, – посмеиваясь, объяснил Еровшин.

– А партия разве не народ?

– Народ, народ, – отмахнулся Еровшин.

– А почему тогда на плакатах пишут: «Народ и партия едины»?

– Потому что идиоты, – не выдержал Еровшин. – Какой-то придурок из ЦК придумал эту абракадабру, и никто отменить не решается. А вообще-то партия есть партия, а народ есть народ. Партия это вроде дворянства. Вступил в партию – ты уже не холоп, а дворянин, тебя уже бить по роже не положено, ты уже сам бить можешь. Кстати, а ты в партию вступать не собираешься?

– Нет, – Людмила рассмеялась. – Я замуж собираюсь. Но ты ведь на мне не женишься?

– Не женюсь, – подтвердил Еровшин. – Я стар для тебя.

– Ты не старый. Ты лучше молодых. Ты умнее всех и в постели лучше.

– Я просто опытнее. Малыми затратами я достигаю вполне приличных результатов.

– Мне это подходит. Я бы за тебя вышла замуж.

– Не получится, – вздохнул Еровшин. – Я никогда не брошу жену. Нехорошо бросать женщину, когда ей за сорок. Она уже никому не нужна. Старых партнеров не предают.

– Брось. Просто в вашей конторе это не поощряется. В чине могут понизить. Кстати, ты в каком чине?

– У нас не чины, у нас звания, – поправил Еровшин. – А звание у меня вполне подходящее.

– А генералом ты можешь стать?

– Уже не могу.

– Почему? – удивилась Людмила. – Ты не старый и умный.

– Я уже генерал, – рассмеялся Еровшин.

– Таких генералов не бывает, – не поверила Людмила.

– А какие бывают? – спросил Еровшин.

– Они толстые, пузатые.

– Ну, это в Советской армии.

– А ты разве не в Советской армии?

– Нет. Мы отдельно.

– Значит, я трахаюсь с генералом? – рассмеялась Людмила.

– Значит, так, – подтвердил Еровшин. – Но об этом всем знать совсем не обязательно.

– Я не болтливая.

– Я знаю.

– Откуда? – удивилась Людмила.

– Знаю, – сказал Еровшин. – Ты ведь о наших с тобой встречах даже Антонине и Катерине не рассказала.

– А об этом ты откуда знаешь?

– Знаю. Наши ведь есть и у вас в общежитии, и у тебя на хлебозаводе.

– Если я угадаю кто, ты скажешь? – спросила Людмила.

– Не скажу, – отрезал Еровшин. – Это уже не твоего ума дело.

Людмила не обиделась. Она никогда не обижалась на Еровшина: знала, что это бесполезно. Если он говорил «нет», никакие уговоры и упрашивания на него не действовали.

Людмила улыбнулась своему соседу в курилке библиотеки, погасила сигарету и снова набрала домашний номер Еровшина. Ей ответил женский голос, немолодой, хрипловатый. Явно курит, подумала Людмила.

– Здравствуйте, Мария Филипповна, – как можно любезнее сказала она. – Это Людмила из Пятого управления. Пожалуйста, попросите Вадима Петровича.

– Пожалуйста, – ответила женщина, и через несколько секунд она услышала его голос.

– Еровшин слушает.

– Я в библиотеке Ленина, – сообщила Людмила. – Настроение паршивое. Жарко.

– Буду через двадцать минут, – ответил Еровшин и повесил трубку.

Будет ругать, что позвонила в воскресенье, или не будет, думала Людмила, выходя из библиотеки. Это даже интересно. Еровшин всегда был ровно спокоен.

Она встала на углу Моховой и проспекта Калинина. С какой бы стороны Еровшин ни подъехал, он ее увидит. Через двадцать минут возле нее притормозила «Волга», он открыл дверцу, она села, и он мгновенно тронул машину.

– Куда мы? – спросила она.

– В бассейн. Тебе же жарко.

– У меня нет купальника.

Он достал из бардачка целлофановый пакет и бросил ей на колени. Она открыла пакет. Ярко-красный купальник-бикини – он всегда и все предусматривал.

В этот жаркий воскресный день в бассейне плавали немногие – люди разъехались на пляжи. Людмила окунулась в тепловатую, нагревшуюся за день воду, легла на спину и медленно поплыла, глядя в небо – серо-голубое летнее московское небо. Она плыла, ни о чем не думая, о чем думать-то: он рядом – он придумает. Потом они посидели в машине, открыв все окна, выкурили по сигарете.

– Поедем в ресторан, – предложил Еровшин.

– Поедем к тебе, – попросила Людмила. В ресторане в этот час наверняка жарко, ей хотелось после бассейна растянуться на прохладных простынях и сосать через соломинку холодный апельсиновый сок.

– На Садовую или на Таганку?

– На Садовую, – решила она.

Она уже понимала, что, видимо, на Таганке жила семья, которую выселили, а квартира со старой мебелью, старой посудой, серебряными вилками досталась его конторе. Когда Людмила бывала там, ей казалось, что сейчас откроется дверь и войдут хозяева. Она как-то сказала об этом Еровшину.

– Не войдут, – ответил Еровшин. – Их расстреляли в тридцать седьмом.

– Но потом реабилитировали?

– Реабилитировали, – подтвердил Еровшин.

– Но у них же остались родственники, которые имеют право на мебель, вещи.

– Родственников не осталось. Их тоже расстреляли.

– А почему людей расстреливали? – спрашивала Людмила.

Еровшин промолчал. Когда Еровшин не хотел говорить, он замолкал, и разговорить его не удавалось. Людмила быстро сообразила: в тридцать седьмом он был совсем молодым, но уже, наверное, служил в органах. Может быть, и сам расстреливал людей, но об этом думать не хотелось.

В холодильнике на Садовой Людмила обнаружила антрекоты. Делала она все быстро и аккуратно. Через несколько минут они уже сидели за столом, Еровшин открыл бутылку виски, бросил в стакан кубики льда. Она уже привыкла пить виски со льдом. Еще в библиотеке Людмила решила провести с ним решительный разговор. Еровшин уже улыбался, значит, через несколько минут предложит ей перейти в спальню.

– Надо поговорить, – сказала она.

– Поговорим потом, – предложил Еровшин. – Мне все равно будет нужна получасовая передышка.

– Поговорим сейчас, – не согласилась Людмила.

– Что ж, поговорим, – нехотя согласился Еровшин.

– Я хочу выйти замуж.

– Все хотят, – заметил Еровшин.

Она знала, что своими репликами Еровшин самый серьезный разговор может перевести в несерьезный. Он мог высмеять, нагрубить, а если не хотел отвечать, то начинал вдруг пересказывать, о чем он сегодня читал в газетах. Или мог спросить о какой-нибудь улице, которую Людмила наверняка не знала, и, получив отрицательный ответ, начинал подробно рассказывать – ее историю, какие дома на ней, когда и кем они построены, и сбить его было совершенно невозможно.