— Скорее, — сказал Сигмунд, — беги на кухню за стаканом воды.

— Зачем это?

— Обычная вежливость. Он наверняка хочет пить после долгого рабочего дня.

Маркус пошел на кухню, а Сигмунд остался в комнате встречать Монса.

— Привет, Сигмунд, ты здесь?

— Добрый день, господин Симонсен. Тяжелый был день в офисе?

— Так, ничего. А где Маркус? У меня для него небольшой летний подарок.

Монс вынул футбольный мяч из полиэтиленового мешка и показал его Сигмунду. В этот момент из кухни вышел Маркус с подносом, на котором стояло два винных бокала, наполовину наполненных водой.

— Хочешь стакан воды, папа?

Монс обернулся. Маркус приветливо ему улыбался.

— Ааааааааааааааааа!

Отец закричал, как кот, забравшийся на дерево, отошел на шаг назад, рухнул в кресло, где и остался лежать на спине и чудовищно стонать. Футбольный мяч покатился по полу и исчез под телевизором.

— Может, ты не хочешь пить? — спокойно спросил Маркус.

— Ты… ты… похож на…. маленького лорда Фантлероя! — сипло прошептал Монс.

— Правда, господин Симонсен? — отозвался довольный Сигмунд. — Он очень стильный.

Монс Симонсен был мирным человеком, и его взгляды на воспитание детей были вольными. Если Маркус приходил домой, как обещал, и не таскал сумки у старушек, он мог делать все, что угодно. Если бы он показался отцу с зелеными волосами и серьгами в носу и в ушах, Монс бы немного замялся, но не потребовал бы, чтобы Маркус немедленно перекрасил волосы в естественный цвет и вынул серьги. Может быть даже, он сам бы проколол себе ухо в знак солидарности с сыном. Конечно, он носил бы серьгу только дома. На работе это могло привести к кривотолкам. Но эти проклятые кудри заставили его вскипеть. Монс уже так давно не сердился, что забыл, как это делается, и именно поэтому гнев его был яростным.

Он встал, глядя на Маркуса с открытым ртом и дыша, как бык, нападающий на матадора. Потом он зарычал.

— Тебе нравится моя прическа, папа? — спросил Маркус, который все еще улыбался, хотя чувствовал надвигающуюся катастрофу.

Тут Монс взорвался:

— Ты похож на… Ты похож на… прощелыгу! — крикнул он.

— Что вы хотите этим сказать, господин Симонсен? — с интересом спросил Сигмунд.

— А ты заткнись… ты… Жабеныш! — ревел Монс.

Жабеныш заткнулся. Маркус больше не улыбался. Он замер, а отец скакал по комнате, размахивал руками и орал на него, выкрикивая слова, совершенно новые для них обоих, но он произносил их медленно, потому что никак не мог найти правильное слово, которое бы отразило переполнявшую его ярость.

— Ты похож на… каракатицу! — ревел он. — На ужа! На гориллу! Разгладь этот проклятый парик, кудрявый… макак!

— Не называй меня макаком, папа, — тихо сказал Маркус. — Пожалуйста. Меня так в школе называют.

— Что?

— Меня называют Макакусом.

Монс осел как мешок и, бессильно свесив руки, смотрел на Маркуса.

— Маркус… я… я не знал… я…

Он шагнул к Маркусу и беспомощно взмахнул руками. Это было одновременно попыткой показать, что ему неловко, и просьбой, чтобы сын обнял его. Маркус шагнул назад, к двери на кухню.

— Мне казалось, ты подумаешь, я красивый.

— Ты красивый, Маркус. Ты… очень красивый. Я просто…

— Почему же ты назвал меня макаком?

— Я не хотел… Ты никакой не макак. Это я макак. Хочешь… хотите мороженого? Я купил… клубничное мороженое.

Маркус не отвечал. Он повернулся спиной к отцу и отправился в свою комнату. Они услышали, как изнутри поворачивается ключ.

Сигмунд встал:

— Да, пойду-ка я домой.

Монс не отвечал. Сигмунд обернулся в дверях и сказал в ободрение:

— Это просто проблема поколений, господин Симонсен. Не берите в голову. Так всегда бывает.

Монс постоял в комнате, вынул три клубничных мороженых из бумажного пакета, пошел на кухню и положил их на скамейку. Он вернулся в гостиную, уселся на диван и уставился на фотографию на стене. Он сам ее сделал, десять лет назад: его жена сидела на раскладном стуле и держала Маркуса на коленях. Она улыбалась, а Маркус смеялся. Когда она умерла, он спросил, не снять ли фотографию со стены, но Маркус ответил «нет». Монс кротко улыбнулся фотографии. Потом закрыл лицо руками и заплакал. Когда он перестал плакать, он пошел на кухню сварить кофе. Как бы он хотел вычеркнуть последние полчаса из жизни и вместе с Маркусом съесть мороженое!

Он не знал, что Маркус сидит в своей комнате и точно так же, как Монс, чувствует себя виноватым. Он отлично понимал, что Монс не хотел назвать его макаком, он просто был в шоке, увидев сына в смокинге и с кудрями. Он отлично знал, что смущение отца было куда сильнее ярости. Он хотел открыть дверь, ворваться в гостиную и сказать, что виноват и что больше никогда в жизни не будет завивать волосы. Но он не мог. У него не было сил. Его одолело какое-то дурацкое упрямство или трусость. Да, настоящая трусость. Нужно было сказать только одно слово или улыбнуться. Нет, не улыбнуться. По крайней мере, не приветливой улыбкой. И речь шла вовсе не о приветливости. Речь шла о тоске. Они вдруг оказались так далеко друг от друга, и ему стало так ужасно тоскливо.

«Почему я не выхожу? — думал он. — Надо просто выйти».

И он вышел.

Он бросился к двери, повернул ключ и вбежал в гостиную. Отец сидел за чашкой кофе. Он выглядел таким одиноким. Когда вошел Маркус, он встал, шагнул к нему, остановился и провел рукой по волосам. Маркус тоже остановился. Они стояли и смотрели друг на друга. Одному было тридцать девять лет, у него были редкие волосы, на нем был серый костюм и рубашка в голубую полоску. Другому было тринадцать, у него были кудрявые волосы, и на нем' был смокинг и красный пояс. Оба не знали, кто сделал первый шаг, но они обнимались так, что их сердца чуть ли не забились друг о друга.

— Я скучаю по маме, — прохныкал Маркус. — Папа, папа, я так по ней скучаю!

Отец погладил его по кудрям.

— Мальчик мой, — прошептал он, — мальчик мой, мальчик мой.

Так они и стояли, пока хорошее снова не стало хорошим. А плохое стало немного лучше.

Маркус вынул красный платок из нагрудного кармана и высморкался.

— Не надо пачкать красивый платок,— прошептал Монс.

Маркус улыбнулся. Собственной улыбкой.

— Можно. Это же носовой платок.

Монс улыбнулся в ответ:

— Хочешь что-нибудь?

— Да. Хочу клубничное мороженое.

— О господи! Мороженое! Оно же наверняка растаяло!

— Ничего страшного, — сказал довольный Маркус. — Сладкое клубничное молочко тоже вкусное.