В свете ламп, все еще горевших бледным светом, я увидел мумий, стоявших вдоль стен в своем безжизненном покое и отбрасывающих длинные тени, каждая на предназначенном ей месте. Но рядом с огромной длинной тенью Огоса на стене колебалась другая тень, схожая во всем с дьявольской тварью, которая следовала за учителем и сейчас вселилась в него. Я вспомнил, что Огос тоже совершил свою часть ритуала и повторил неизвестное слово вслед за Авиктом. Теперь эта ужасная тварь пришла за ним. И она сольется с мертвым так же, как с живым, ведь существо, которое мы так самонадеянно вызвали из небытия, могло явить свою сущность смертному только таким способом. Мы вызвали его из безмерной глубины времени и пространства, невежественно воспользовавшись страшной формулой, и тварь явилась в выбранный ею час, чтобы запечатлеться в самой отвратительной мерзости на том, кто ее призвал.

С тех пор прошла ночь, и близится к концу второй день. Они текли медленно, полные ужаса… Я видел слияние тени с телом и тенью Авикта… я видел также медленное вторжение другой тени, сливающейся с длинной тенью и сухим темно-коричневым телом Огоса, и превращение его в такую же тварь, в какую преобразился Авикт. И я слышал крик мумии, как будто живой человек вскрикнул от боли и страха, когда в муках второго разложения он превратился в бесцветную тень. После этого наступила тишина.

Казалось, под ее покровом ко мне приближается еще одна тварь. Я не знаю ни ее мыслей, ни ее намерений… Я и в самом деле не знаю, пришла ли эта тварь одна или их несколько, останется ли ее реальное воплощение с теми, кто вызывал ее первыми, или распространится на других…

Но все это и многое другое мне еще предстоит узнать. Сейчас за мной следует тень, подкрадываясь все ближе. Воздух застыл и оцепенел от страха неизвестности, и огромные мраморные статуи как будто трясутся от страха. Но ужасная тварь, вселившаяся в Авикта, и другая, слившаяся с Огосом, не трепещут. Они смотрят на меня из провалов гниющих глазниц, словно ожидая, когда я стану таким же, как они. И молчание их вселяет больший ужас, чем если бы они сдирали с меня кожу. Над морем в вое ветра слышатся чуждые голоса, какое-то непонятное злобное завывание, и стены дворца дрожат, как тонкая вуаль от смрадного дыхания далекой бездны.

Зная, что времени у меня мало, я бросился в библиотеку и записал все, что с нами произошло. Затем взял блестящую треугольную пластину, которую мы так и не сумели расшифровать, и швырнул ее из окна в море, в надежде, что никто больше ее не найдет. И сейчас я должен сделать последнее: запечатать эти записи в цилиндр из желтой меди и бросить его в морские волны. Ведь расстояние между моей тенью и тенью ужасной твари быстро уменьшается… сейчас оно не шире толщины пера.

Как издревле было заведено в Тасууне, похороны Илалоты, фрейлины вдовствующей королевы Ксантличи, скорее напоминали веселую свадьбу. В течение трех дней в королевском дворце в Мираабе в зале для празднеств стоял ее гроб, устланный цветастыми восточными шелками. И три дня она лежала, обряженная в праздничные одежды, под усыпанным розами балдахином, подходившем скорее для супружеского, чем для смертного ложа. Рядом с ней с раннего утра до сумерек, с прохладного вечера до знойного рассвета беспрерывно бушевали шумные волны похоронного празднества. Вельможи, сановники, стражи, повара, астрологи, евнухи и все придворные дамы, фрейлины и рабыни Ксантличи принимали участие в этой пышной оргии, вполне достойной, как все считали, покойной фрейлины. Пирующие распевали любовные баллады и непристойные песенки, танцоры кружились в захватывающем дух безумном танце под похотливые стоны неутомимых лютней. Вино рекой лилось из огромных амфор, над столами клубился пар от щедро сдобренных приправами блюд, холмами возвышающихся на огромных подносах. За Илалоту поднимали тосты, и ткань ее погребального ложа пестрела винными пятнами. Повсюду вокруг нее беспорядочно лежали те, кто не устоял перед усыпляющим воздействием обильных возлияний. Покоясь в розовой тени на катафалке с полуприкрытыми глазами и чуть приоткрытыми губами, она скорее напоминала спящую царицу, которая беспристрастно правит живыми и умершими. Это замечали все. Пораженные ее величественным видом и красотой, пирующие говорили, что она скорее ждет поцелуя возлюбленного, чем могильных червей.

На третий вечер, когда погасли бронзовые лампы и ритуальное празднество подошло к концу, ко двору вернулся лорд Тулос, признанный любовник Ксантличи, который неделей ранее уехал в свои владения к западной границе и ничего не знал о смерти Илалоты. Все еще в неведении, он вошел в зал в тот час, когда буйство празднества поутихло и павшие, кто от вина, кто от усталости, превзошли числом тех, кто еще танцевал, пил и смеялся.

Он без удивления оглядел растерзанный зал, ибо такие сцены были знакомы ему с детства. Потом, увидев гроб, он с некоторым испугом узнал покойницу. Много знатных женщины Мирааба перебывало в объятиях лорда, но Илалота влекла его больше всех и имела на него необычайно сильное влияние. И, как поговаривали, она сильнее, чем остальные, страдала от того, что он ее бросил. Месяц назад он променял ее на Ксантличу, которая оказывала Тулосу недвусмысленные знаки внимания. Возможно, Тулос оставил Илалоту не без сожаления: роль любовника королевы, дающая определенные выгоды и не всегда неприятная, вместе с тем была достаточно опасной. Ксантлича, по слухам, избавилась от короля Арчейна с помощью найденного в заброшенной гробнице флакона с неощутимым на вкус ядом, имеющим необычайную силу благодаря искусству древних чародеев. После смерти короля она сменила множество любовников, и тех, кому не удавалось ей угодить, неизбежно постигала участь не менее жестокая, чем судьба Арчейна. Она была капризна, нетерпелива и требовала исключительной верности, что подчас утомляло Тулоса. И он, улаживая срочные дела в своем отдаленном поместье, радовался возможности провести неделю вне двора.

Теперь, стоя перед покойницей, Тулос забыл о королеве и вспомнил овеянные ароматом жасмина сладостные летние ночи, когда он наслаждался белой прелестью Илалоты. Ему, так же как и всем, не верилось в ее смерть: она лежала, как живая, словно приняла тот самый вид, который притворно напускала на себя, когда они бывали вместе. Потакая его прихотям, она притворялась вялой и безжизненной, словно под чарами сна или смерти, и в такие минуты он жадно любил ее, не боясь той дикой страсти, с которой в другое время она отдавалась его ласкам.