Интересный пример позиционирования византийских императоров на международной арене средневековой Европы сохранил франкский историк рубежа IX–X вв. Ноткер Заика. В своих «Деяниях Карла» он упоминает о том, как находившийся на войне с саксами франкский правитель отправил посла к византийскому василевсу (Ноткер подчеркнуто пренебрежительно называет императора «Константинопольским королем»). Византийский государь «спрашивал, спокойно ли государство его сына, Карла, или оно подвергается нападениям соседних народов. Когда старший из посольства отвечал, что оно вообще наслаждается миром и только один народ, по имени саксы, беспокоит границы франков частыми грабежами, тогда император, погрязший в праздности и неспособный к войне, отвечал: “О, к чему мой сын так много трудится для борьбы с ничтожным неприятелем, без имени и силы?! Я дарю тебе этот народ со всем, что ему принадлежит”. Посланник, по возвращении домой, рассказал все воинственному Карлу, и он, усмехнувшись, заметил: “Король оказал бы тебе лучшую услугу, если бы он тебе подарил по крайней мере полотняные штаны на такую дальнюю дорогу”».

Приведенный рассказ ярко показывает разрыв между византийским видением мира и реальным положением дел: язвительная насмешка Карла Великого была вызвана тем, что император мог смело, но абсолютно безответственно даровать ему племена саксов на словах и даже на пергаменте, но в действительности сами саксы об этом не знали, ибо василевсу никоим образом не подчинялись и покорить их можно было лишь с помощью военной силы. Однако при этом сами византийцы, прекрасно осознавая несоответствие мира их идеальным представлениям, продолжали упорно сохранять хорошую мину при плохой игре. Вполне в соответствии с пожеланиями Козьмы Пруткова: видя на клетке со слоном надпись «буйвол», они верили не своим глазам, а надписи.

Отказ или даже незначительный отход от доктрины превосходства и властвования империи в Ойкумене был для византийцев совершенно невозможен, поскольку это было бы равнозначно отказу от идеи богоизбранности ромейского народа и попранию ортодоксального христианства. Собственно, это было бы потерей самоидентичности и полным обрушением картины мира. Даже в конце XIV в., когда реально подвластная империи территория была немногим больше территории Константинополя, константинопольский патриарх Антоний IV отчитывал Великого князя Московского и всея Руси Василия I Дмитриевича за отказ Москвы от практики литургического поминовения имени византийского императора в православных церквах Московии. Император ромеев, утверждал священнослужитель, является главой всех христиан, заслуги ромейских императоров перед ортодоксальной церковью неизмеримы, а потому местные правители, принявшие христианство, должны уважать его исключительные права властвовать в Ойкумене. То, что владения византийского василевса (в то время это был Мануил II Палеолог (1391–1425 гг.)) были реально захвачены или обложены неприятелем, не имело значения, ведь символическая роль императора ромеев во Вселенной от этого измениться не могла.

Аргументация Антония IV заслуживает того, чтобы ее привели, поскольку позволяет лучше понять византийскую теорию универсальной власти империи. «Священный император занимает важное место в церкви, – писал константинопольский патриарх, – ибо император не есть просто так, как другие правители и самовластные повелители стран, в силу того, что с самого начала императоры укрепили и подтвердили свое глубокое уважение во всем мире, и Вселенские соборы императоры собирали, и положения о непреложных догматах и о поведении христиан, о чем говорят божественные и священные каноны, они подтвердили и установили законом, чтобы им подчиняться, и сильно выступили против ересей. Императорские предписания с помощью синодов определили почетные места архиереев, разделение на части из епархий, распределение церковных приходов, вследствие чего они имеют большой почет и место в церкви, и если, с позволения Бога, народы расположились кругообразно возле императора и его страны, но до сегодняшнего дня эту хиротонию имеет император от имени церкви и эту организацию, и эти молитвы, и помазывается великим миром и рукополагается как император и автократор ромеев, то есть всех христиан, и в любой местности и от имени всех патриархов и митрополитов, и епископов упоминается имя императора, там, где называются христианами, чего не имеет никогда ни один из иных правителей… Ничего хорошего нет в том, сын мой, когда ты говорил, что у нас есть церковь и нет императора, невозможно для христиан то, что у них есть церковь и нет императора. Ибо империя и церковь имеют крепкое единство и общность, и невозможно отделить одно от другого».

Конечно же, несмотря на весь консерватизм идеологической доктрины о вселенской природе империи, византийцы не были слепцами и глупцами, понимали и принимали к сведению факт существования иных, в реальности неподвластных Византии государств и народов, действующих по своему разумению и ради собственных интересов. Византийский историк и мыслитель VII в. Феофилакт Симокатта выразил это понимание в речи, вложенной в уста посла персидского шаха Хосрова к императору Маврикию (582–602 гг.): «Нельзя, чтобы одна монархия взяла на себя бесчисленные заботы об устройстве мира и одним только веслом своего разума могла управлять всеми людьми, которых видит под собою солнце. Невозможно, чтобы порядок на земле соответствовал единому, божественному и первейшему руководству, на той земле, устроение которой противоположно небесному распорядку; люди на ней переменчивы, глупы по складу ума своего, склонны ко всему скверному, со всей неустойчивостью направляемого то в одну, то в другую стороны». На самом деле персидский дипломат доказывал невозможность существования однополярного мира во главе с Византийской империей как единственным центром силы, выторговывая помощь второму полюсу тогдашнего биполярного мира – Ирану, однако мысль о невозможности того, чтобы реальный мир соответствовал идеальным представлениям и управлялся из единого центра, выразил весьма доходчиво.

В связи с этим не удивительно, что, облекая свою международную деятельность в пышные покрова идеологических штампов, византийцы по существу неукоснительно придерживались принципа Realpolitik (реальной политики) – политического курса, первым разработчиком теории которого в современном мире считается Никколо Макиавелли, а первым человеком, реализовавшим ее на практике – канцлер Германской империи Отто фон Бисмарк. Сущность такого курса заключалась в проведении государственной политики, исходя из сугубо практических, а не идеологических соображений. Во многом в реальной политике Византийской империи идеология играла роль ширмы, за которой действовал совершенно земной и бесстрастный механизм железной логики и целесообразности. Полностью следуя евангельскому завету Нагорной проповеди Христа, империя, получив удар по левой щеке, вполне могла подставить правую. Однако, выиграв таким образом время и умело воспользовавшись недоумением не ожидавшего такого непротивления и христианского смирения противника, сгруппироваться и нанести неожиданный и жестокий удар по корпусу с целью отбить печень или даже абсолютно безжалостно, не считаясь с правилами, «приложить» ниже пояса.

Византийцы первыми из европейских народов осознали важность искусной дипломатии как средства достижения тех или иных внешнеполитических целей, а порой именно дипломатия помогала выживать империи. Дипломатическая деятельность ромеев не ограничивалась спорадическим отправлением или приемом посольств, заключением разрозненных договоров, как это было в большинстве европейских государств эпохи средневековья. Византийская дипломатия была сложной системой, основанной на опыте античных государств эпохи эллинизма и особенно Римской империи. Чиновники различных ведомств, связанных с дипломатическими функциями, отличались высоким уровнем образования и подготовки, а самой международной деятельности империи был присущ комплексный, системный подход.