В некотором смысле мои надежды оправдались: большую долю вины за преступления судьи возложили на нас, подсудимых. Та проклятая эпоха вошла в историю не только как страшный пример безнравственности. Международный трибунал установил критерии, отличающие тиранию рейха от всех ее предшественниц, и важность этих выводов в будущем могла лишь возрастать. Как облеченный верховной властью представитель технократии, без угрызений совести использовавший всю техническую мощь государства против человечества, я пытался не просто взять на себя вину, но и осознать случившееся. В своем последнем слове я сказал: «Диктатура Гитлера была первой диктатурой индустриального государства в век современных технологий, диктатурой, умело использовавшей технические средства для господства над собственным народом… С помощью таких технических средств, как радио и звукоусилительная аппаратура, восемьдесят миллионов людей были подчинены воле одного человека. Телефон, телетайп и радио создали возможность напрямую передавать приказы высшего руководства низовым организациям, где эти приказы не подвергались никакой критике и беспрекословно выполнялись. Таким образом многие ведомства и командующие войсками получали злодейские приказы без всяких посредников. Технические средства позволяли также осуществлять пристальное наблюдение за всеми гражданами и сохранять в тайне преступную деятельность. Постороннему наблюдателю этот государственный аппарат мог бы напомнить путаницу проводов на телефонном узле, но ведь такая структура может управляться единой волей. Диктатуры прошлого нуждались в высококвалифицированных помощниках в низовых организациях, в людях, способных мыслить и действовать самостоятельно. Авторитарная система в эпоху современных технологий может без таких людей обойтись. Одни только средства коммуникации позволяют механизировать деятельность низших управленческих структур. Так создается тип некритичного исполнителя приказов».

Кровавые преступления стали возможными не только из-за особенностей личности Гитлера. Они достигли такого масштаба еще и потому, что Гитлер первым сумел использовать технические достижения для приумножения преступлений.

Я думал о последствиях, к которым в будущем могло бы привести сочетание неограниченной власти с технической мощью, продолжал я. Эта война закончилась радиоуправляемыми ракетами, самолетами, летающими со скоростью звука, атомными бомбами и угрозой химической войны. Через пять – десять лет могла бы появиться ракета с ядерной боеголовкой, обслуживаемая десятком людей и способная за секунды умертвить миллион человек в центре Нью– Йорка, вызвать страшные эпидемии или уничтожить урожай. «Чем более технологичным становится мир, тем страшнее опасность… Как бывший министр, руководивший высокоразвитой военной промышленностью, считаю своим долгом заявить: новая мировая война закончится уничтожением человеческой культуры и цивилизации. Ничто не может остановить развитие науки и техники и помешать им завершить так страшно начатую в этой войне работу по уничтожению людей… [351]

Многих преследует один и тот же кошмар: наступит день, когда техника станет господствовать над всем миром, – продолжал я. – И этот кошмар чуть не стал явью при тираническом режиме Гитлера. В наше время опасность господства техники угрожает всем странам земного шара, но при современной диктатуре, как мне кажется, этой опасности не избежать. То есть чем более технологичным становится мир, тем необходимее свобода и самосознание каждого отдельного индивидуума, иначе господству техники противостоять невозможно… Следовательно, назначение этого суда – внести вклад в установление фундаментальных правил жизни в человеческом сообществе. После всего, что произошло, какое значение имеет моя собственная судьба в сравнении со столь высокой целью?»

После долгих судебных слушаний я понимал, что положение мое незавидно. Моя последняя фраза была вполне искренней. Я считал, что жизнь моя близится к концу[352].

Для вынесения приговора судьи удалились на совещание на неопределенный срок. Потянулись долгие четыре недели тревожного ожидания. Измученный восьмимесячной душевной пыткой, я – чтобы отвлечься – стал читать «Повесть о двух городах» Диккенса. Там описывается, как в период французской революции узники Бастилии спокойно и даже весело ожидают решения своей участи. Мне же подобная внутренняя свобода была несвойственна. Представители обвинения от Советского Союза настаивали на смертном приговоре для меня.

30 сентября 1946 года, одетые в свежеотглаженные костюмы, мы в последний раз заняли свои места на скамье подсудимых. На этот раз члены трибунала решили избавить нас от фото– и киносъемок. Кинопрожектора, освещавшие зал суда на протяжении всего процесса, чтобы зафиксировать мельчайшее выражение наших эмоций, сейчас были выключены. Когда вошли судьи и поднялись на ноги подсудимые, адвокаты, обвинители, публика и представители прессы, в зале воцарилась непривычно мрачная атмосфера. Как и в начале каждого заседания, председатель трибунала лорд Лоуренс поклонился во все стороны и нам, подсудимым, а затем занял свое место.

Один за другим члены Международного трибунала монотонно зачитывали самую ужасную главу германской истории. И все же мне казалось, что осуждение руководящей верхушки в какой-то степени снимает вину с немецкого народа. Уж если Бальдур фон Ширах, один из ближайших сподвижников Гитлера, много лет руководивший немецкой молодежью, если Яльмар Шахт, занимавший пост гитлеровского министра экономики в начале периода перевооружения, освобождены от ответственности за подготовку и ведение агрессивной войны, то как взваливать вину на простого солдата, не говоря уж о женщинах и детях? Если с гросс-адмирала Редера и заместителя Гитлера Рудольфа Гесса сняты обвинения в преступной деятельности против человечества, то можно ли призывать к ответу немецкого инженера или рабочего?

Я также надеялся, что этот суд окажет непосредственное влияние на оккупационную политику держав-победительниц. Теперь они не смогут подвергнуть наш народ обращению, которое сами же заклеймили как преступное. Я в основном имел в виду главное обвинение, выдвинутое против меня: принудительный труд[353].