— Не нра-авится им! — радостно гоготнул Геннадий. — Глянь, Державный, как казанцы-то насупились. Нахму-у-урились, бесермены, сопя-ат!

Но Державный уже сам сопел — укутанный в медвежью шубу, сидя в широком и удобном кресле, государь Иван Васильевич вовсю спал.

Всё!

Кончилось!

Кончилось великое московское веселье. Наступил первый день Великого поста.

В прошлом году княжичу Андрею Ивановичу исполнилось четырнадцать лет, и нынче он по-настоящему будет поститься, по-взрослому, ибо достиг совершеннолетия. Отец в его годы уже женился на первой жене своей, Марье Борисовне. Сегодня и завтра вместе со всеми Андрюша не будет ничего есть. В среду — хлеб, вода, морковка, репка. Четверг — снова впроголодь.

Ух ты! Страшно совсем ничего не есть. Получится ли?

С утра сегодня великокняжеский кремлёвский дворец наполнился запахами палёной мяты и уксуса — слуги принялись выкуривать масленицу, чтоб и духу её не оставалось, духу блинного. Андрюша эти запахи терпеть не может. Выскочив из постели, быстро оделся, прочёл утренние молитвы и отправился в баню — понедельник-то ведь чистый. Баня сегодня и вместо еды, и вместо питья.

По пути в мыльную избу он вспомнил детство, как Чистыми понедельниками приходили к нему, бывало, отец с матушкой, уже успевшие до рассвета попариться, вымыться, смыть с себя масленичное разгульное веселье. В чистых и простых, без малейшего узора, одеждах, на матушке никаких украшений, отец тоже снял с руки перстни. Как от них, бывало, дивно пахло! И он, только что проснувшийся, целуемый ими, льнул к родным родителям, пахнущим свежестью и чистотой...

И вот теперь матушки уже нет в живых, да и батюшка плох — не в этом году, так в следующем, того и гляди, помрёт. Вчера, говорят, уснул, не успев даже посмотреть начала приступа на снежную Казань. Правда, потом выяснилось, что он перед этим всю ночь не спал, исповедовался игумену Иосифу. Андрюше Волоцкий старец не нравился — уж больно какой-то ретивый, если не сказать — злобный. Но вот старший брат Вася его весьма чтит, а стало быть — Иосиф хороший.

А до чего ж лихое сражение вчера развернулось в Занеглименье! Андрей сражался в рядах нападающих, вёл на приступ свой собственный полк, а всем взятием руководил брат Василий, великий князь Московский и всея Руси. Славно бились, ничего не скажешь! Снегострельные орудия и с той, и с другой стороны лупешили так, что ого-го! Снежными снарядами прошибало стены потешной крепости, валило с ног, выбивало из седел. Двое участников сражения не по-потешному, а по-настоящему жизни лишились. Но на то она и битва, хоть и развлекательная.

Взяли вчерась Казань, взяли! Вчера — снежную, а придёт время — истинную Казань возьмём, дай только срок. И Смоленск. Снежным-то Смоленском ещё в пятницу овладели.

Взяли Казань и развалили от всей души. Послы казанские даже на пир не остались — уехали в лютой хмурости. Братья Юрий, Дмитрий и Семён, державшие оборону, сдались на милость победителей и были прощены. С их прощения началось на Москве прощение всеобщее, а потом был пир. Последний.

Надо будет сегодня сходить, полазить по развалинам вчерашней Казани, повспоминать былые свои ратные подвиги, а то не сегодня-завтра всё таять начнёт. Нынче зимы пошли хлипкие, а весны ранние. Не то что прежде. Много пожил Андрей Иванович на белом свете, многое помнит. В детстве зимы полютей нынешних бывали.

С этими мыслями Андрюша и вошёл в мыльную избу. Там в обширном предбаннике брат Семён, позёвывая, снимал с себя кафтан.

— Здрав буди, Семеша! — важно поздоровался с ним Андрей Иванович.

— Здорово, коль не шутишь, — ответил Семён.

— Бока не болят после вчерашнего? — съехидничал Андрюша.

— Ой! Ой! — вспыхнул Семён. — А у тебя-то? Скажите, какой воевода! Ежели б твоим полком не Булгак заправлял, то и тебе б славы не сыскать.

— Да всё равно вчерашней Казани преждеосвященная была участь, — махнул примирительно рукой Андрей Иванович.

— Это точно, — согласился Семён, снимая сорочку. — Ты «Господи Владыко живота моего» прочитал сегодня?

— А как же!

— Молодец.

Семён отправился в парилку. Быстро закончив раздевание, Андрей поспешил за ним следом. Все четверо его братьев сидели там на полке и пыхтели — пар был довольно крут. У Андрюши вмиг дыхание спёрло, до того жарко натопили баню.

— О-ох! — простонал Дмитрий Жилка, отдирая от груди нательный крест.

— Вот те и ох! — возмутился Василий. — Говорил же тебе сколько раз — не надевай в парилку серебряный, надевай кипарисный. Страдай теперь.

На груди у Жилки пламенел красный крестный след ожога.

Следовало и Андрюше лезть на полок к братьям, но и внизу шибко горячо было.

— Сказывают, когда агаряны Ерусалим взяли, они всем христианам, которые Святый град покидали, на лбу калёным железом кресты ставили, — сказал Юрий.

— Такая отметина — почётна, — сказал Василий. — Не то что у Жилки. Банный крест!

Все дружно рассмеялись.

— Ну и что, — промычал Дмитрий. — Се мне знак для Великого поста, чтоб я постился лучше.

Андрюша набрался решимости и полез на полок. Ох ты, как жарко на полке! Совсем задохнёшься — всю нутрь так и жучит!

— Слишком сильно наярили, — посетовал Семён. — С такого жару и не пропотеешь, как хочется. Пот вмиг испаряется.

— Пора в снежок! — крякнул весело Жилка и первым спрыгнул с полка. Андрей посмотрел на Василия. Тот поморщился, что Дмитрий тут распоряжается и прежде него, великого князя, спрыгивает. Но не ставить же брату в вину столь малую провинность, и Василий стал медленно слезать. Вместе с ним — и другие. Андрей всё-таки дождался и последним покинул пышущий жаром полок.

Выскочив из парилки, все ринулись в распахнутую Жилкой боковую дверцу, стали нырять в снежный сугроб, загодя насыпанный возле самой дверцы. После преисподнего жара парилки так сладостно было окунуться в снежное облако, вкрутиться в него, забарахтаться. А в будущем году Андрюша непременно окунётся в крещенской Ердани. Он дал себе слово. Этою зимою в последний раз смалодушничал.

Ах, хорошо в пушистом холодном снегу!..

Но пора возвращаться в парилку. И вот уже все братья снова сидят на полке, и теперь совсем не кажется, что жар невыносимый. После снежного купания — вполне сносный жар. Снег, налипший на загривке, волосах и щеках, быстро тает, льётся холодной водой по груди, по пузу. У Василия и Юрия уже наметились брюшки, хотя до настоящих московских животов им пока далековато. А у Жилки, видать, и вовсе никогда не будет — тощ, аки остов.

А с другой стороны, вот хотя бы взять батюшку. Он всю жизнь прожил, а так настоящего московского брюха и не нарастил себе. И ничего — сколько побед одержал, в каких невиданных пределах государство своё расширил, Москву заново отстроил, от дани Орде русский народ освободил, Державным стал называться. Не в брюхе счастье!