— Солнце мужества? — Мэтью понял, что вождь говорит о золотой монете. — А что это такое?

— Это то, что дает дух воды. — Он перестал подпрыгивать. — Пойди посмотри на белую рыбу, если хочешь. Увидишь, знаешь ли ты его, и спросишь, какие преступления он совершил.

— Где я могу его найти?

— Вон там. — Навпавпэ показал влево от Мэтью. — Хижина стоит рядом с кучей дров. Сам увидишь.

— Куда он показывает, Мэтью? — спросила Рэйчел. — Он хочет, чтобы мы куда-то пошли?

Она начала подниматься.

— О нет, нет! — быстро сказал Навпавпэ. — Женщина не будет стоять передо мной в моей хижине.

— Рэйчел, пожалуйста, останься где сидишь. — Мэтью положил руку ей на плечо. — Очевидно, таковы правила у вождя. — Он повернулся к Навпавпэ: — Можно ли ей пойти со мной увидеть белую рыбу?

— Нет. В ту хижину женщинам нельзя. Ты иди и возвращайся.

— Я уйду ненадолго, — сказал Мэтью Рэйчел. — Тебе надо будет остаться здесь. Хорошо?

— Куда ты идешь? — Она схватила его за руку.

— Здесь есть другой белый пленник, и я хочу на него взглянуть. Это будет недолго. — Он сжал ей руку и улыбнулся ободряюще, хотя и напряженно.

Рэйчел кивнула и неохотно отпустила его.

— Да… еще одно, — обратился Мэтью к вождю. — Можно мне какую-нибудь одежду?

— Зачем? Тебе холодно в такой жаркий день, как сегодня?

— Не холодно. Просто неуютно, когда так много воздуха.

Он показал рукой на свои обнаженные гениталии.

— А, понимаю. Хорошо, я сделаю тебе подарок.

Навпавпэ снял с себя набедренную повязку и протянул Мэтью.

Мэтью надел ее, осторожно балансируя, поскольку мог действовать только одной рукой.

— Я скоро вернусь, — обещал он Рэйчел и вышел, пятясь, из хижины на яркое солнце.

Хижина и куча дров находились не дальше пятидесяти футов от резиденции вождя. Стайка стрекочущих улыбчивых детей прицепилась по дороге к тени Мэтью, и двое из них бегали вокруг, будто посмеиваясь над его медленной неловкой походкой. Однако увидев, куда он идет, тут же отпрянули и убежали.

Навпавпэ был прав, когда сказал, что Мэтью сам поймет.

Кровь измазала наружные стены странными узорами, по которым христианин сделал бы вывод о сатанинской природе индейцев. На запекшейся крови пировали мухи, они жужжали у входа, закрытого черной медвежьей шкурой.

Мэтью минуту постоял снаружи, собираясь с духом. Вид был весьма не заманчивый. Потом он дрожащей рукой отвел шкуру в сторону. В лицо пахнуло едким дымом. Внутренность хижины едва освещало что-то красное — наверное, догорающие угли угасшего огня.

— Шоукомб? — позвал Мэтью. Ответа не было. — Шоукомб, вы меня слышите?

Ничего.

В дыму лишь приблизительно угадывались контуры.

— Шоукомб? — еще раз позвал Мэтью, но молчание сказало ему, что придется переступить этот ужасный порог.

Набрав в легкие едкого воздуху, он вошел. Медвежья шкура за ним опустилась на место. На секунду Мэтью остался стоять где стоял, ожидая, чтобы глаза привыкли к темноте. Страшный удушающий жар бросил его в пот. Справа можно было разглядеть глиняный горшок, полный тлеющих углей — это от них шел жар и дым.

Что-то шевельнулось — медленно, тяжело — слева.

— Шоукомб? — спросил Мэтью.

Глаза его жгло. Он двинулся влево, куда удалялись клубы дыма.

Почти сразу, напрягая зрение, он смог разглядеть какой-то предмет. Он был похож на ободранный окровавленный бок говяжьей туши, который повесили вялить, и действительно, он висел на шнурах, закрепленных в потолочных балках.

Мэтью подошел. Сердце у него грохотало.

Что бы тут ни висело, сейчас это был кусок освежеванного мяса без рук и без ног. Мэтью остановился. Щупальца дыма плыли мимо лица. Ближе он подойти не мог, потому что уже знал.

Может быть, он издал какой-то звук. Застонал, ахнул, еще что-нибудь. Но — медленно, как пытка во внутреннем круге Ада — шевельнулась скальпированная и покрытая коркой крови голова этого бруска. Она качнулась набок, потом подбородок поднялся.

Глаза были на месте, вылезали из орбит на этом безобразно распухшем, покрытом синяками и черной коркой крови лице. Век не было. Нос отрезали, губы и уши — тоже. Тысячи мелких порезов нанесены на избитый торс, гениталии выжжены, запекшаяся рана покрылась блестящей черной коркой. Точно так же страшным огнем прижгли обрубки рук и ног. Обрубленную тушу оплетали веревки с узлами.

Если есть описание последнего ужаса, который обрушился на Мэтью, то известно оно лишь самому богохульнейшему из демонов и святейшему из ангелов.

Движения этого приподнятого подбородка хватило, чтобы тело качнулось на веревках. Они заскрипели в балках писком тех крыс, что одолевали таверну Шоукомба.

Туда-сюда, туда-сюда.

Раскрылся безгубый рот. Язык Шоукомбу оставили, чтобы он мог молить о милосердии с каждым порезом ножа, с каждым ударом топора, с каждым поцелуем огня.

Он заговорил сухим дребезжащим шепотом, едва различимым при крайнем напряжении слуха.

— Папочка? — Слово вышло изуродованным, как его рот. — Это не я котеночка убил, это Джейми… — Грудь его задрожала, донесся душераздирающий всхлип. Вытаращенные глаза смотрели в пустоту. Это от Шоукомба исходил тихий, раздавленный писк испуганного ребенка. — Не надо, пожалуйста, папочка, не бей меня больше…

Изуродованный громила зарыдал.

Мэтью повернулся — глаза его жгло дымом — и выбежал, пока разум его не развалился на части, как тарелка Лукреции Воган.

Он оказался снаружи, ослепленный и дезориентированный сиянием солнца. Пошатнулся, заметил еще несколько голых детишек, носящихся вокруг него со стрекотом, и лица у них были радостные, хотя они танцевали совсем рядом с хижиной пыток. Мэтью чуть не упал, выскакивая наружу, и его резкие неловкие движения, чтобы сохранить равновесие, вызвали у ребятишек вопли восторга, будто он присоединился к их танцу. По лицу бежал холодный пот, внутренности бунтовали, и Мэтью пришлось наклониться и сблевать на землю, отчего детишки засмеялись и запрыгали вокруг с новыми силами.

Он зашагал дальше, пошатываясь. К веселой компании малышей присоединился одноухий рыжий пес. На Мэтью спустился туман, и он не ведал, в ту ли сторону идет среди хижин. Его движение привлекло жителей постарше, прекративших собирать семена и плести корзины, чтобы присоединиться к веселой цепочке, будто он какой-то вельможа или властитель, чья слава затмевает само солнце. Смех и вопли нарастали, как и число последователей, и от этого лишь сильнее становился ужас Мэтью. Гавкали в спину собаки, шныряли под ногами дети. Ребра болели смертельно, но разве это боль? В остолбенении он понял, что никогда не знал боли, даже грана ее не ведал, если сравнить с тем, что выносит сейчас Шоукомб. За коричневыми улыбающимися лицами заблестели солнечные блики, и вдруг перед ним оказалась вода. Мэтью упал на колени, сунул лицо в воду, не обращая внимания на дикую боль, пронзившую до костей.