Наконец, измучившись, излобзавшись, испробовав все известные способы восстановления мужской жизнестойкости, женщина вздохнула и посмотрела на «рыцаря» так, как солдатка смотрит на своего героического инвалида, у которого вся грудь в орденах, а ниже ремня — ничего. И этот взгляд, полный нежного, недоумевающего сострадания, навек остался в сердце Кокотова, больно зацепившись там, как оборванный рыболовный крючок.

— Ну ладно, иди к себе! Скоро утро. Тебе надо отдохнуть! — вздохнула Наталья Павловна, но, сообразив, видимо, что для перехода на «ты» полноценного повода вроде и нет, добавила, поправляясь: — Только умоляю вас, Андрюша, не расстраивайтесь! У нас все впереди! Вы устали, переволновались. И не надо мне было все это рассказывать. Ах, я дурочка! Вы же, писатели, — впечатлительные, как дети. Но у вас все получится! У нас будут еще роскошные ночи! Идите, идите к себе, мне надо немного поспать, завтра я встречаюсь с адвокатом и Костей. Поцелуйте меня на прощанье! Ступайте! Спокойной ночи!

Не зажигая свет, чтобы случайно не встретить разочарованный взгляд бывшей пионерки, автор «Полыньи счастья» стал торопливо одеваться, нащупывая в предутренней полутьме разбросанные страстью вещи, и, не найдя одного носка, вышел полубос. Он был настолько поглощен постигшей его постельной катастрофой, что даже не заметил, как тихо приоткрылась соседняя дверь и вслед ему блеснули глаза, горящие бессонным старческим любопытством. Придя к себе, Кокотов рухнул на кровать, заплакал и отключился, измученный позором.

И вот теперь, очнувшись, он лежал, вдыхая мучительные запахи недопознанной Натальи Павловны, и задавал себе в сотый раз один и тот же вопрос: «Почему?» Это слово, подобно страшному водовороту, втягивало в роковую воронку все остальные потоки и струйки сознания. Мозг, искавший оправдания посрамленному телу, предлагал на выбор множество причин. Первое объяснение было самым простым и грубо физиологическим: ночь, отданная накануне требовательной Валентине Никифоровне, как сказал бы Солженицын, изнеможила писодея, о чем он самонадеянно не подумал, ринувшись в расположение новой женщины. А ведь не мальчик уже, мог бы и остеречься, передохнуть. Вторая возможная причина в известной мере являлась продолжением первой. Наталья Павловна столько раз охлаждала порывы загоравшегося Кокотова (то руки мыть заставляла, то с тараканом сражалась!), что у него, образно говоря, подсел «аккумулятор любви» и в ответственную минуту просто не дал искры зажигания. Третья версия краха выглядела позатейливей, почти по Фрейду: оставив на шее пионерский галстук, Обоярова, сама того не подозревая, разбередила в бывшем вожатом запрет на любое влечение к юным воспитанницам под страхом уголовного преследования. Это педагогическое табу и сыграло с ним подлую шутку. Четвертая гипотеза снова перекладывала вину на пышные плечи Натальи Павловны. Ее откровенный рассказ об интимных трениях с Лапузиным и Дивочкиным вызвал у Кокотова законную ревность, которая, до поры притаясь, каким-то мстительным образом парализовала жизненно важный орган. Пятая возможная причина могла укрыться в душераздирающей истории бесплодных беременностей, особенно последней, и эта гинекологическая исповедь бывшей пионерки тоже, согласитесь, не поспособствовала мужской бесперебойности. Шестая версия носила откровенно гомофобский характер. Затейливая месть Лапузину с помощью Алсу на подсознательном уровне могла охладить традиционный пыл писодея. Седьмая причина: во всем виноват проклятый сон про «коитус леталис». Коварно засев в подкорке, он выстрелил именно в тот момент, когда Обоярова, решительно обнажившись и явив свое мощное лоно, призвала Кокотова к себе. А тут еще эта титановая шейка, заслуживающая отдельного психоанализа! Да и маленький гаденыш трубач сыграл в случившемся какую-то непонятную разуму, но отвратительную мистическую роль…

Андрей Львович застонал: в скорбящем мозгу нетерпеливо томились в очереди, требуя срочного осмысления, десятки веских причин, объясняющих непоправимое… А тем временем конкретный виновник ночного позора вел себя как избалованный пудель, который вчера, вопреки грозным приказам, отказывался даже сидеть, а сегодня без команд и надобности «служит», неутомимо стоя на задних лапах…

— Какой же ты все-таки гад! — сказал ему хозяин.

И в этот момент в дверь громко постучали.

Кокотов затаился в постели, вспоминая, заперся он или нет. Больше всего не хотелось, чтобы перед деловым отъездом в Москву к нему зашла разочарованная и прекрасная Наталья Павловна — проведать неудачника. И бедняга на всякий случай приготовил на лице выражение скорбной самоиронии — таким пользуются пьяницы, чтобы с достоинством показаться на людях после дебоша, оставшегося в трезвой памяти в виде тошноты и гнусно мятущихся теней.

Но в комнату, не дождавшись отзыва, вошел Жарынин, неся в руках поднос с завтраком. Набрякшие мешки под глазами, крапчатый румянец на щеках да капельки пота на лысине — вот, пожалуй, и все, что напоминало о застольном геополитическом поединке, чуть не сведшем в могилу Розенблюменко и молодого его соратника Пержхайло. Игровод был бодр, решителен и полон лихорадочной энергии.

— Ешьте! Вам нужны силы! — сказал он, ставя поднос на тумбочку. — Татьяна навалила двойную порцию. Поздравляю!

— С чем?

— Как это — с чем? Все «Ипокренино» только и говорит про вашу ночь с Лапузиной! Экий вы, оказывается, чреслоугодник! — Жарынин погрозил соавтору пальцем, заклеенным пластырем.

— В каком смысле? — прошептал Кокотов, заподозрив, что его мужская неуспешность стала известна широкой старческой общественности.

— Не прикидывайтесь! Ящик и Злата засекли, как вы уползали от нее под утро. Старый комсомолец Бездынько клянется, что таких шумных объятий не слышал со времен своей молодости. А он ее провел в общаге Литературного института. Тот еще бордель! Проще сохранить невинность в турпоходе, чем там! Дед даже стихи сочинил. Слушайте:

Скрипела за стеной кровать

И громко женщина стонала,

И стал я юность вспоминать,

Когда всего мне было мало,

Когда я был неутомим,

Кутил — и не считал стаканов,

В подруг врубался, как Стаханов,

Отбойным молотком своим…

По-моему, я что-то перепутал, дальше не помню, но он вам сам обязательно прочтет!

— Похоже на Грешко…

— Кто такой? Почему не знаю? — удивился режиссер.

— Не «такой», а «такая». А почему вы не знаете самую знаменитую современную поэтессу Ангелину Грешко, я ответить затрудняюсь. Видимо, вы ленивы и нелюбопытны! — с запозданием поквитался писодей.

— Скажите пожалуйста, какая самооценка отросла у вас за одну ночь! Болтянский, конечно, всех уверяет, что это благодаря морской капусте. Не знаю, не знаю, но Валентина вас тоже хвалила. Две ночи подряд — и такой огурец! Поздравляю! Кстати, я видел Наталью Павловну за завтраком: грустная, не выспавшаяся и задумчивая — верный признак удавшегося свидания. Как говаривал Сен-Жон Перс: «Печаль — подруга удовлетворения». Ну и как она в постельном приближении?

— Я никогда не обсуждаю с посторонними свою личную жизнь, а тем более моих женщин. Вы же знаете! — ответил писодей с хриплой ленцой полового титана.