даже обособленная, способность делать одно, и эта способность может соседствовать с неспособностью делать нечто иное. Пушкин разил эпиграммами, а юмор в обличье Феофилакта Косичкина ему не давался. О своих попытках написать прозаический роман поэт говорил «не слажу». Ему никто не запрещал сотворить ещё нечто, подобное «На холмах Грузии», «Я помню чудное мгновение…», «Что в имени тебе моем», увы, он искал смерти, чувствуя, что жизнь поэтическая кончается. Толстого просили перестать сапоги точать и за плугом ходить, а сесть за письменный стол и подарить что-нибудь новенькое из его творений, а он от уже написанного отрекался. И Чехов не мог написать роман, достойный его таланта рассказчика, что, в свою очередь, он сам сознавал. Стивенсон писал политические письма в «Таймс», когда от него ждали и не дождались ещё одного «Острова сокровищ».

Политическая реабилитация Мейерхольда, новатора, погибшего мученической смертью, превращена в апологию его творчества. Но почему в наследии мученика не отделить плодотворное от мертворожденного, интересный замысел от неудачного исполнения? Ведь Святых страстотерпцев не щадят, так и говорят – дай власть такому, как автор потрясающего «Жития», протопоп Аввакум, гноил бы несогласных с ним в земляных тюрьмах и сжигал в дровяных срубах. Из погибших поэтов нашего века несчастного Пимена Карпова гением не называют, а ведь муки принял он предостаточно. Или не считать гением Пимена Карпова можно, а Мейерхольда – нельзя?

Если у Мейерхольда был талант, то – какой, в чем выражался? Восхваляют Мейерхольда театроведы, не видевшие его спектаклей, значит, замысел принимают за исполнение, хотя даже Борис Мейлах в своем труде о таланте и творчестве признает, что и гениям не всё удается[273]. Приходилось ли театроведам слышать тех зрителей, которые в театре Мейерхольда, если не возмущались, то умирали со скуки? Таких зрителей я знал и слушал их рассказы, они в один голос говорили то, что со временем я прочел в переписке Мих. Чехова с Юрием Елагиным, в «Истории русского театра» Николая Евреинова и в театральных мемуарах Сергея Волконского: «тёмный гений», «много наделавший бед высокоталантливый, но незадачливый реформатор», «хамелеон», «политический фигляр, сатанинской пляской прошедшийся по русской сцене»[274]. Что театроведы уж наверное читали, то и мы все прочли, – изображение Театра Мейерхольда в «Двенадцати стульях» – шарж гротескный и беспощадный. Не сталинскими прислужниками написано – творческими противниками. А как о Мейерхольде писал Кугель? Прежде всего предупредил, что жизнь его шла «под знаком Мейерхольда», под впечатлением от личности. Однако авторитетный критик своим авторитетом ради близких отношений не пожертвовал: «Современный театр, в который (sic!) его привел Мейрхольд, германский режиссер Пискатор и некоторые другие, представляет груду глыб и мусора, образовавшегося от взрыва самых недр театра»[275]. Вывод Кугеля: «Слабость [Мейерхольда] – эпатировать». Не пришел в восторг и зарубежный зритель – Драйзер. Понятия не имея о том, что про Мейерхольда писал Кугель, американец высказался в том же духе: «Лично я пришел к выводу, что Мейерхольд стремится дать пинка (kick) традиционному театру и его последователям, переиначивая пьесы русских классиков. […] По-моему, это не более чем сумасшедшая попытка, возмущая и удивляя, сделать все по-другому»[276]. Мы видели у Питера Брука в «Гамлете» удачно использованные щиты из новаторской и неудавшейся постановки Гордона Крэга и Станиславского, Бруком вычитанные в театральной литературе или же дошедшие до него от кузена, руководителя московского Театра Сатиры, Валентина Плучека. Тот «Гамлет», к постановке которого Мейерхольд был причастен, оказался замыслом неисполненным, что признал Станиславский, однако не признают историки театра, тоже не видевшие спектакля, но им нужно оградить от критики взрыв театра как театра.

«Изгнанный из театра» Михаил Чехов, защищаясь от вульгарной, догматической критики, рассуждает красноречиво. Выразительно говорит о воображаемой истинно-современной режиссуре и неподражаемом актерстве своей мечты. Это – слова, если угодно, теория вопроса. А практика? Каково было воплощение принципов, если даже преданные сторонники актера не могли многое принять и говорили: актерский гений, но не театральный руководитель?

Михаил Чехов и актер был особый, такие актеры появляются и обретают успех при избытке актерства, это контрактер, низкорослый и безголосый, блиставший (в глазах поклонников) на фоне избыточного актерства тех времен с предостаточными данными. Елизавета Владимировна Алексеева видела Михаила Чехова в роли Гамлета: «Он был похож на старую, лохматую бабу». Вот вам и «Дух с большой буквы», о котором Михаил Чехов писал Луначарскому, так выглядела «мистика», подвергавшаяся нападкам. Нападки грубы, а какова была мистика?

Картинки с выставки. Из нашей классической музыки

«Хорошо живет на свете Винни-Пух».

Алан Милн в пересказе Бориса Заходера.

«Был у художницы А. И. Порет».

Даниил Хармс, из дневника.

Алисия Ивановна Порет, известная иллюстрациями к российскому варианту «Винни-Пуха», по рекомендации общих знакомых вызвала меня, чтобы посоветоваться. Она решила писать воспоминания и думала на мне проверить необычность своего подхода. Даниила Хармса знала она слишком близко, как ни парадоксально, учитывая его склонности, знала и других обэриутов, жертв режима и поэтому, согласно широко принятой точке зрения, талантливых. Знала Шостаковича – друг юношеских лет, он для неё был «Что-ж-Такович».

Алисия Ивановна хотела вспомнить, что в действительности было, и по ходу нашего разговора рассказывала, кто травил Шостаковича. Было принято: травила власть, между тем Алисия Ивановна называла имена и, называя, говорила шепотом. Кроме нас, в комнате никого не было, но жила художница, вдова композитора, в доме, населенном музыкантами, и, кажется, опасалась, что у стен есть чуткие, наделенные абсолютным слухом уши. Небоязно было обвинить власть, той власти – сталинской – уже не существовало. А попробуй сказать, кто травил персонально! Если кого-нибудь из них в живых не было, то здравствовали и властвовали сторонники, друзья, родственники, а с другой стороны, кого когда-то травили, сами взялись травить, затеянную ими травлю продолжали их сторонники, стенка на стенку, как было, так и осталось – клубок.

Линия пристрастий, проведенная Порет, как и у Панферова, проходила не там, где обычно проводится – творцы и власти. Судя по названным Алисой Ивановной именам, травили Шостаковича творцы мелодий, наши и ненаши, объединяло их одно – музыкальность музыки, как понимали её способные создавать песни на слова «Расцветали яблони и груши…», «Летят перелётные птицы», – что поется словно само собой.

С одним из названных Алисой Ивановной «травителей» оказывался я вместе на всевозможных заседаниях. Как-то мы сидели рядом, и, услышав мою фамилию, травитель вдруг говорит: «А помните, как мы с вами…» Имел он в виду делегацию ВОКСа, посланную