конфликте с народным представительством. При этом дело не обошлось и без некоторой заминки. Так, уже после утверждения государем нового свода Основных законов, когда они уже были сданы в печать для опубликования во всеобщее сведение, из Царского Села было дано знать, что государь желает установить, что кроме сметы Министерства императорского двора, фиксированной раз навсегда в одиннадцать миллионов рублей[570] и не подлежащей обсуждению Государственной думы, фиксируется точно так же в определенном размере и смета учреждений имени императрицы Марии, которая также изъемлется из обсуждения законодательных учреждений. В этом случае Горемыкин выказал, однако, неожиданную твердость, заявив, что никаких дальнейших изменений в Основных законах, коль скоро они переданы для опубликования в Сенат, произвести нельзя.

Смена кабинета перед самым открытием действий представительных учреждений уже сама по себе, в особенности принимая во внимание, что у нашего правительства никогда не было определенной политической программы, ставила новый кабинет в затруднительное положение, в том смысле, что оно не имело возможности выступить перед Государственной думой со сколько-нибудь разработанными законодательными предположениями в области тех разнообразных реформ, которых требовала передовая общественность. Все работы, намеченные в этом отношении комиссией Никольского, были тотчас оставлены. Правда, от председателя Совета министров было дано знать, что желательно, чтобы она представила в новые законодательные учреждения те ее предположения, которые уже были приняты Советом министров. Но сколько-нибудь значительного числа подобных законопроектов в министерстве не нашлось, причем имевшиеся налицо касались предметов, лишенных всякого политического значения и вообще третьестепенных. Вследствие этого в ближайшие дни по своем открытии Государственная дума никаких законопроектов для обсуждения не имела, за исключением двух законодательных предположений, внесенных Министерством народного просвещения, касавшихся одно — устройства прачечной при каком-то, кажется, Дерптском университете, а другое — зимнего сада при каком-то другом учебном заведении[571].

Обстоятельство это дало возможность Государственной думе с полным основанием пренебречь рассмотрением представленных правительством законопроектов и заняться составлением адреса на Высочайшее имя и по этому поводу высказать с высоты думской трибуны самое резкое осуждение правительству и его образу действий. Поступила бы она так же и при наличности законопроектов, но правительство могло бы тогда держаться иначе.

Вообще, Горемыкин избрал самый худший способ обращения с Государственной думой, а именно — полное пренебрежение к самому ее существованию. Подобное игнорирование учреждения, призванного к деятельности по воле государя и состоящего из лиц, как ни на есть, представляющих население страны, лишь подчеркивало то обстоятельство, что верховная власть не октроировала конституцию, а лишь нехотя подчинилась настойчивому требованию общественности.

Обстоятельство это, с одной стороны, лишало общественность всякой уверенности в том, что сегодня признанные за нею права не будут завтра отняты, а с другой, порождало мысль, что при дальнейшем натиске возможно будет добиться и больших прав и одновременно их закрепления за собою. Если удалось раз насиловать волю, то можно сделать это и дважды.

К этому присоединился еще вопрос этикета. Кому из председателей — Совета министров или Государственной думы — надлежит первому посетить другого. Муромцев, чванный и опирающийся на пример Запада, и в частности Франции, где в порядке иерархии председатель Совета является лишь четвертым лицом в государстве, которому предшествует не только президент республики, но и председатели Сената и палаты депутатов, считал, что ему невместно ехать на поклон к Горемыкину, а последний признавал совершенно недопустимым, чтобы глава правительства, всецело зависящий только от верховной власти, признал бы выборного главу народного представительства выше себя — избранника монарха.

Это ничтожное само по себе обстоятельство тоже с места помешало установлению нормальных отношений между правительством и нижней палатой. Обе стороны с самого начала заняли определенно враждебное отношение друг к другу, причем ни одна из них не признавала даже желательным примирение между ними.

Кадеты, господствовавшие в первой Думе, даже не давали себе труда скрывать, что они вовсе не желают использовать Государственную думу на благо государству, а смотрят на нее лишь как на орудие свержения правительства.

Характерный эпизод в этом смысле по поводу открытия работ Государственной думы произошел в Московской городской думе. Управа внесла предложение о посылке Государственной думе приветствия. Против этого предложения гласные кадеты (их было всего 26 из 150 городских гласных) решительно восстали, причем их лидер, профессор А.А.Мануйлов, не постеснялся даже в частной беседе объяснить городскому голове Н.И.Гучкову: «Вы ей желаете плодотворной работы. Нам нужно свалить правительство».

Подобное настроение наиболее рьяно осаждавших власть общественных элементов было, разумеется, известно Николаю II, и поэтому неудивительны слова, сказанные государем 6 декабря 1905 г. перед тем, как он подписал положение о выборах в Государственную думу. Представляя это положение к подписи царя, Витте (в присутствии захваченного им с собою автора проекта С.Е.Крыжановского, на случай, если государь предложит какие-либо технические вопросы, на которые сам Витте не мог бы ответить), между прочим, сказал: «Для вас, Ваше Величество, Государственная дума будет помощником в вашем трудном деле».

— Ах, оставьте, Сергей Юльевич, — ответил государь, — я отлично знаю, что я подписываю образование учреждения, которое будет врагом мне. Но я думаю о будущем, думаю о своем сыне. Мне необходимо учредить новое сосредоточение власти в государстве, которое могло бы укрепить общее положение в стране.

Ни для кого, впрочем, не было тайной, что революционные элементы подполья были против Государственной думы, опасаясь, что вошедшие в нее буржуазные элементы сообразят, наконец, что их главный враг не правительство, а именно они, воинствующие социалисты, мечтающее лишь о том, чтобы разрушить весь социальный строй, и посему сговорятся с правительством и в конечном результате присоединятся к нему в его борьбе с определенно революционным движением. Но, увы, ни правительство, ни передовая общественность совершенно не понимали, что от их взаимной вражды выгадывает лишь тот tertius gaudens[572], который одиннадцать лет спустя захватил власть для того, чтобы окончательно ниспровергнуть политический строй и разрушить социальное строение, первым последствием чего явилась гибель этой самой передовой общественности.

Враждебность к самому престолу большинства членов Государственной думы ярко обнаружилась в самый день ее открытия. На царский прием, имевший место в Тронном зале Зимнего дворца, члены Думы явились в нарочито неряшливом виде.

Надо, однако, признать, что некоторая бестактность была обнаружена обеими сторонами. Двор решил, что этому приему надо придать особенную торжественность и блеск. Из Москвы были выписаны государственные регалии и высшие сановники, поставленные по обеим сторонам трона, были назначены для их несения. На самый трон была накинута императорская горностаевая мантия, причем говорили, что государыня сама расположила эту мантию на троне, дабы она спадала художественными складками. За сим самую залу