Между тем, как ясно из вышеизложенного, ранее он пришел совсем к другим результатам, и его отождествление своего закона свободного падения с Галилеевым ни в коей мере не было правомерным. Любопытно и другое замечание Декарта:

…Я говорю это (речь идет о Декартовом анализе свободного падения. – И.Д.) со многими оговорками, поскольку в действительности это никогда не было вполне истинным, как он [Галилей] думает, полагая, будто доказал [свои утверждения][1508].

Как уже было сказано, к началу 1630-х годов Декарт пришел к некоторым представлениям о физическом мире, которые были им изложены в «Le Monde». 13 ноября 1629 года он сообщает Мерсенну, что «решил объяснить все явления природы, то есть всю физику»[1509]. Это означало, что отныне все полученные им частные результаты должны были быть вписаны в некую общую механическую (а не просто физическую) картину мира, которая в свою очередь должна была соотноситься с его философскими принципами и рационалистической методологией. Действительно, на исходе 1620-х годов (или в самом начале 1630 года) Декарт начинает работать над «Le Monde ou Traité de la Lumière», этой, по выражению П. Макхеймера и Д. Мак-Гуайра, «книгой, всегда готовящейся к публикации (always forthcoming book)»[1510]. Около 1630 года он завершает работу над другим своим сочинением – «La dioptrique» (опубликовано в 1637 году как приложение к «Discours de la méthode»), а около 1628 года приступает к написанию «Regulae ad directionem ingenii» (сочинение, оставшееся, как и «Le Monde», при жизни автора неопубликованным). И в эти же годы Декарт начинает размышлять о роли Бога в человеческом познании, хотя детально свои взгляды на этот вопрос он изложил в более поздней работе: «Meditationes de prima philosophia» (вышла в свет в 1641 году).

15 апреля 1630 года Декарт сообщает Мерсенну:

…Я не пропущу случая затронуть в моей физике некоторые вопросы метафизики, в частности следующий: о том, что математические истины, кои Вы именуете вечными, были установлены Богом и полностью от него зависят, как и все прочие сотворенные вещи <…>. Прошу Вас, не опасайтесь утверждать повсюду публично, что именно Бог учредил эти законы в природе, подобно тому как король учреждает законы в своем государстве. Среди указанных законов нет, в частности, ни одного, который мы не могли бы постичь, если наш ум направит на это свое внимание…[1511]

В силу сказанного уместно, прежде чем продолжить обсуждение взглядов Декарта на свободное падение тел, остановиться на некоторых его философских и метафизических воззрениях[1512].

Уже в ранних работах Декарт ставил себе целью выстроить всю физику на метафизическом фундаменте. Так, в «Le Monde» он исходит из того, что наше знание о реальных предметах, их свойствах и движении основывается на их «простых природах». Поясню, о чем идет речь.

В третьем правиле «для руководства ума» Декарт рассматривает два «действия нашего разума, посредством которых мы можем прийти к познанию вещей без всякой боязни обмана»[1514]– интуицию и дедукцию. По поводу первой он разъясняет, что она в его представлении «не зыбкое свидетельство чувств и не обманчивое суждение неправильно слагающего воображения, а понимание ясного и внимательного ума, настолько легкое и отчетливое, что не остается совершенно никакого сомнения относительно того, что мы разумеем, или, что то же самое, несомненное понимание ясного и внимательного ума, которое порождается одним лишь светом разума и является более простым, а значит, и более достоверным, чем сама дедукция, хотя она и не может быть произведена человеком неправильно… Таким образом, каждый может усмотреть умом, что он существует, что он мыслит, что треугольник ограничен только тремя линиями, а шар – единственной поверхностью и тому подобные вещи, которые гораздо более многочисленны, чем замечает большинство людей…»[1515]. При этом ни одна их этих «легких вещей» не подвергается анализу в силу их интуитивной (в картезианском смысле) ясности.

Но вместе с тем – и об этом говорится в следующем, четвертом правиле – человеку «для разыскания истины вещей необходим метод»[1516], под которым Декарт разумеет «достоверные и легкие правила, строго соблюдая которые человек никогда не примет ничего ложного за истинное и, не затрачивая напрасно никакого усилия ума, но постепенно, шаг за шагом приумножая знание, придет к истинному познанию всего того, что он будет способен познать»[1517]. При этом особую роль Декарт отводит математике, оговаривая, что он имеет в виду не «общепринятую математику», но «некую другую дисциплину», содержащую в себе «первые начала человеческого рассудка» и способную «извлекать истины из какого угодно предмета»[1518]. «К математике, – подчеркивает Декарт, – относятся лишь все те вещи, в которых исследуется какой-либо порядок или мера, и неважно, в числах ли или в фигурах, в звездах или в звуках…»[1519]. Математика, иными словами, – это «общая наука, которая, не будучи зависимой ни от какого частного предмета», объясняет «все то, что может быть обнаружено в связи с порядком и мерой»[1520]. Поэтому, чтобы наше знание было полным, необходимо все, что мы собираемся познать «вместе и по отдельности, обозреть в последовательном и нигде не прерывающемся движении мысли и охватить достаточной и упорядоченной энумерацией», то есть индукцией[1521].

Заметим, что Декарт практически во всех своих философских работах употребляет выражение: «ясно и отчетливо». Речь в соответствующих фрагментах идет о характере познания и понимания тех или иных феноменов реальности. Французский философ исходит из различения двух типов истины: истинное для нас – не то же самое, что истинно для Бога, ибо Бог нечто сделал, и это стало истинным, и наше непонимание чего-либо в этом мире не должно накладывать на Всевышнего никаких ограничений. Как же тогда познающему субъекту приблизиться к божественной истине, если между его знанием и знанием Бога существует глубокая пропасть, края которой невозможно соединить никакими «мостами»? По мнению Декарта, «проводником» к божественной истине может быть только то, что каким-либо образом причастно самому Богу. Что же именно? Отвечая на этот вопрос, философ обращается к понятию, которое на первый взгляд представлялось малоперспективным для решения поставленной проблемы: он апеллирует к доктрине ясных и отчетливых идей[1522], которая своими корнями уходит к римским риторическим школам I века н.э. и, в частности, к школе Квинтилиана.