Отец разлил виски по двум бокалам, добавил льда, воды, протянул мне один.

— Позор всем нашим врагам, — сказал он и чокнулся.

Я ждал, может, он скажет еще что-то, но вместо этого он направился к елке и стал прилаживать к нижним веткам сверкающую мишуру.

— Скажи, а ты когда-нибудь задумывался над тем, с чего это вдруг Вэл начала задавать вопросы об отце Говерно? — Мне хотелось разговорить его, добиться его внимания, хоть какой-то реакции. — Тебе не показалось это странным с самого начала? Последний день жизни, и она вдруг расспрашивает об убийстве Говерно, ведь это было именно убийство, тут и спорить не о чем. Но я никак не улавливаю связи. Ладно, допустим, она узнала о неблаговидной деятельности Церкви в прошлом и настоящем, и это привело ее домой... Но что она делает, едва оказавшись дома? Начинает расспрашивать об отце Говерно. Связь должна быть. Вэл была умная девочка, целеустремленная, никогда не отвлекалась на пустяки. Я долго думал об этом и совсем недавно пришел к некоторым выводам...

— Неужели? Уж больно ты у меня умен, Бен. Я ни черта не понимаю, вообще не знаю, о чем ты толкуешь. Почему бы тебе не выпить и не закончить с елкой?

Он стоял, прислонившись спиной к камину, побалтывая янтарной жидкостью в бокале. Пламя отражалось и играло в хрустале, грани бокала вспыхивали разноцветными искорками. Несмотря на изможденное лицо, отец выглядел так картинно и нарядно в серых слаксах, желтом батнике и жемчужно-сером кашемировом свитере. Прямо хоть портрет с него пиши. И глаза ожили. Плоские ледяные глаза словно отражали мой гнев и отчаяние. Он обожал любые проявления агрессивности, он прочел ее признаки в моем поведении. Он питался и жил этим. Любой вызов придавал ему силы.

— Вэл приехала и стала задавать вопросы об отце Говерно потому, что вдруг вспомнила, что говорила ей и мне об этом мама. Я понял это недавно...

— Твоя мать? Зачем тревожить ее бедную душу? Неважно, успокоившуюся или терзаемую демонами? — В камине потрескивало пламя, в трубах завывал зимний ветер. — Зачем влезаешь в дело, на котором можно и зубы обломать?

— Ты убил отца Говерно, — сказал я. — И Вэл это знала.

— Да, — протянул отец после долгой паузы, — он был убит. — Говорил он тихим ровным тоном, и это почему-то пугало больше, чем крик. — Тут ты не ошибся. Но только твой отец этого не делал. Если бы я убил несчастного ублюдка, то сразу признался бы в этом. И стал бы героем. Меня бы все только зауважали. Героем, Бен. Но я его не убивал. Свалял дурака, только навлек на себя нешуточные неприятности, впрочем, другого выхода у меня, пожалуй, тогда просто не было. Вздернул его на яблоне... Послушай, я тогда находился в полубезумном состоянии, просто голова шла кругом... Ну а потом употребил все свои связи и влияние, чтобы скрыть правду. Хочешь верь, хочешь нет.

Мужчине порой приходится рисковать, Бен. — Он умолк и отпил глоток виски.

— Не понимаю! Зачем скрывать то, что могло бы превратить тебя в героя?

— Дурацкое рыцарство. Какой же ты все-таки тупица, Бен! Это твоя мать убила Говерно. Расправилась с ним, глазом не моргнув!

Я ощутил дрожь в коленях. Показалось, что елка качнулась. Он ускользал от меня, этот человек, которого я так долго ненавидел.

— Я ничего не понимаю...

— Твоя мать была женщиной странной, если здесь вообще уместно такое слово. Довольно долго была очень больна. И дело не только в том, что она пила, да и потом, черт побери, я вовсе не собираюсь обсуждать все эти детали с ее сыном! Она все равно заслуживает уважения, хотя бы потому, что она твоя мать. И то, что я тебе собираюсь сказать, особой ценности или интереса не представляет. Но что касается обстоятельств, при которых размозжили голову отцу Говерно, ладно, так и быть, расскажу, как это случилось, потому что стал тому свидетелем. — Он нахмурился и вздохнул. — Лучше бы ты оставил все это, ей-богу! Ты мой сын, Бен, и в то же время какое-то чудовище. Прешь напролом, не понимаешь, когда надо остановиться. Это у тебя врожденное. Просто не умеешь себя вести. И Вэл тоже никогда не умела. Гены, наверное. А во всем, оказывается, виноват я. — Он подлил себе виски. — В ту ночь я возвращаться домой не собирался. Ездил на одну важную деловую встречу в Нью-Йорк... Господи, это ж было полвека тому назад, а помню все так отчетливо, до мельчайших подробностей. Встречу отменили в последний момент. Ну и я поехал домой. Был в Принстоне где-то в половине десятого. Зима, снег, холод. У ворот был припаркован старенький «Шевви», в часовне горел свет, но я как-то не придал этому значения. Поставил машину в гараж, повозился там немного, ну и пошел в дом... Наверное, они услышали, что я приехал, но в последнюю секунду. Отец Говерно красовался в одной майке и носках, прямо сцена из дешевой дурацкой комедии. А твоя мать... была голая... Вот ты, сын, обвиняешь меня в убийстве, а интересно, как бы ты поступил на моем месте, увидев такое. Она отталкивала его, делала вид, что борется, сопротивляется, и все это ради меня. А он... он стоял в Длинной зале, в полном смятении и с дымящимся членом, увидел меня в дверях, да так и застыл. Смотрел на меня, как смотрит кролик на змею. А до этого они явно валялись на полу, у камина... И пока он смотрел на меня и соображал, что сказать в свое оправдание епископу, когда тот узнает, твоя мать ударила его по голове тяжеленным графином для шерри. Лучшего оружия для укрощения волокиты-священника, пожалуй, не придумать... Ты бы и себе подлил, сын.

Я кивнул, плеснул себе в бокал виски, отпил глоток. Услышал, как за окном бушует ветер, как с шелестом ударяется в стекло снежная морось.

— Она пыталась убедить меня, что он ее изнасиловал. А он валялся на полу, как бревно. Голая женщина, рыдающая и несущая какую-то чушь, черт, это уж совсем не походило на комедийную сцену из фильма. Я велел ей одеться и забыть о том, что именно она открыла Говерно дверь... Было совершенно ясно, что занимаются они этим уже давно. Велел ей заткнуться и выпить. А потом позвонил Дрю Саммерхейсу в Нью-Йорк, попросил его срочно приехать к нам в Принстон. Дрю молодец, без лишних слов вышел, сел в свой «Паккард» и был на месте происшествия в начале второго. Мама твоя уже лежала в постели, отключилась, и я рассказал Дрю, что произошло. Я ничего не трогал до его приезда. Мы выпили. Говерно лежал на ковре. И вот мы с Дрю решили, что вовлекать в эту историю твою мать ни в коем случае нельзя. По нескольким причинам. Здоровье у нее хрупкое, ну и потом, полиции вовсе не обязательно было знать, что она развела шашни со священником или что он ее изнасиловал, неважно. Неважно также, кто прикончил его, я или она. Полиция начала бы задавать вопросы, и это бы окончательно ее доконало. И вот мы с Дрю одели труп, мерзкое занятие, доложу тебе, и стали думать, что делать с ним дальше. Дрю считал, что его надо выбросить где-нибудь подальше, но тут могли возникнуть осложнения, да и подозрения от твоей матери это бы не отвело... Мы с Дрю были подшофе. Спорили, выдвигали разные идеи. Сильно напились. И потом вдруг меня осенило: неплохо было бы выдать это за самоубийство. И Дрю сказал, черт, это мысль, почему бы нет. И тогда мы потащили тело в сад. Ну и потом повесили на дереве, как ты сам уже догадался... И не надо укорять меня в том, что я совершил безумный поступок, Бен. Ведь это сработало! Дрю отогнал старенький «Шевви» священника на какую-то сельскую дорогу, там его и бросил. Я ехал следом за ним в «Паккарде», подобрал Дрю, и он отправился домой, в Нью-Йорк. Вот, собственно, и все. И мы с твоей мамой никогда, подчеркиваю, никогда, ни разу не заговорили об этом! Такие уж были люди, черт побери! И все это истинная правда... И мне все равно, что ты думаешь на сей счет. Твоя мать была очень одинока, я как муж был далек от совершенства, вот она и завела роман со смазливым священником. И он за это поплатился. Говерно был виноват во всем, а не твоя мать. И я не хотел, слышишь, не хотел, чтобы его похоронили, как всех порядочных людей, на церковном кладбище! Давно это было... — Он запустил в елку пригоршней мишуры. — Так что успокойся, Бен. Семейная тайна, скелет в шкафу. Не без того. — Он обернулся, взглянул на меня с хитроватой обезоруживающей улыбкой. Потом покосился на елку. — Думаю, не хватает мишуры. — И тут я почувствовал его руку на спине, он нежно похлопывал меня. Тут же всплыл в памяти запах сырой шерсти, исходящий от монашеского облачения, меня снова обнимали руки той женщины. Какое облегчение испытал я, когда она прижала меня к себе, соблазн оказался слишком жесток и фатален, я снова был маленьким мальчиком. — Я удивил тебя, сынок, верно?