Я заканчиваю эту тетрадь. Если бы Сладкая Мамочка попросила меня «назвать» этот сон, я бы сказала, что это сон о полном бесплодии. И еще, после этого сна я уже так никогда и не смогла вспомнить, как поводила глазами Мэрироуз или как смеялся Пол. Все ушло.

Поперек страницы шла двойная черная черта, означавшая конец записей в этой тетради.

КРАСНАЯ ТЕТРАДЬ

Красную тетрадь, как и черную, заполонили газетные вырезки за 1956 и 1957 годы. В них рассказывалось о событиях в Европе, Советском Союзе, Китае, Соединенных Штатах. Как и в газетных вырезках того же времени о событиях в Африке, речь в них шла по большей части о насилии. Каждый раз, когда в них встречалось слово «свобода», Анна подчеркивала его красным карандашом. В просветах между вырезками она рисовала красные черточки, сделав в общей сложности 679 отсылок к слову «свобода». За этот период своей рукой она сделала всего одну запись:

Вчера ко мне заходил Джимми. Он только что вернулся из Советского Союза, куда ездил в составе делегации учителей. Вот что он мне рассказал. Гарри Мэтьюз, учитель, бросил свою работу ради того, чтобы сражаться в Испании. Был ранен, десять месяцев провел в госпитале с раздробленной ногой. За это время обдумал события в Испании — грязные дела коммунистов и так далее, много читал, начал относиться к Сталину с подозрением. Обычные распри — КП, исключение из партии, примкнул к троцкистам. Поссорился с ними, ушел от них. Поскольку Гарри не брали на фронт из-за искалеченной ноги, он прошел подготовку для преподавательской работы с отстающими в развитии детьми. «Нет нужды говорить, что для Гарри не существует такого понятия, как глупый ребенок, для него есть только дети, которым не повезло». Всю войну Гарри прожил в маленькой спартанской комнатке неподалеку от Кингз-Кросс, совершив немало героических поступков, спасая людей из разбомбленных и горящих домов и тому подобное. «В тех краях он стал, можно сказать, человеком-легендой. Но разумеется, всякий раз, когда люди начинали искать хромого героя, который спас ребенка или бедную старуху, Гарри невозможно было нигде найти, потому что, само собой, он бы начал себя презирать, если бы принимал почести, связанные с его героическими деяниями». В конце войны Джимми, вернувшийся из Бирмы, отправился проведать своего старого друга Гарри, но они поругались. «Я был стопроцентным членом партии, а тут, понимаешь ли, Гарри, грязный троцкист, поэтому было сказано немало громких слов, и мы расстались навеки. Но я любил этого несчастного дуралея, поэтому я взял себе за правило следить за тем, как складывается его жизнь». У Гарри было две жизни. Его внешняя жизнь — полнейшее самопожертвование и преданность. Он не только преподавал в школе для умственно отсталых детей и добивался в этом деле огромных успехов; он также завел обычай каждый вечер приглашать к себе детей своего района (района бедного) для занятий. Он занимался с ними литературой, приучал их читать, готовил к экзаменам. Он учил детей, в той или иной форме, по восемнадцать часов в день. «Нет нужды говорить, что Гарри считает сон пустой тратой времени, он приучил себя спать по четыре часа в сутки». Он жил в своей комнатке до тех пор, пока в него не влюбилась вдова военного летчика и не перевезла его в свою квартиру, где в его распоряжении оказалось две комнаты. У нее было трое детей. Гарри обращался с ней ласково, но если ее жизнь была теперь посвящена ему, то его — по-прежнему детям, с которыми он общался в школе и которых он подбирал на улице. Такова была его внешняя жизнь. Между тем, он учил русский язык. Между тем, он собирал книги, памфлеты, газетные вырезки — о Советском Союзе. Между тем он выстроил для себя картину подлинной истории Советского Союза или, скорее, российской коммунистической партии, начиная с 1900 года и далее.

Друг Джимми навестил Гарри, около 1950 года, и рассказал Джимми о нем. «Он имел обыкновение носить военную рубаху или китель, сандалии, он стригся по-военному. Он никогда не улыбался. На стене портрет Ленина — ну, это само собой разумеется. И портрет поменьше — Троцкого. На заднем плане почтительно маячит вдова. В комнату влетают дети с улицы, снова убегают на улицу. И — Гарри, говорящий о Советском Союзе. К тому времени он уже свободно говорил по-русски, он знал изнутри всю русскую историю, каждую мелкую ссору, незначительную интригу, не говоря уже о крупномасштабных кровавых банях, все, начиная с означенного времени. И для чего все это делалось? Анна, ты в жизни не догадаешься». «А вот и догадаюсь, — сказала я. — Он ждал, когда настанет ДЕНЬ». «Конечно. Попала в самую точку с первого выстрела. Несчастный безумец продумал все — наступит день, когда товарищи в России совершенно внезапно и все одновременно прозреют. Они скажут: „Мы сбились с пути, мы потеряли нужную дорогу, наши горизонты замутились. Но вот там, в Сент-Панкрасе, что в Лондоне, в Англии, живет товарищ Гарри, который знает все. Мы пригласим его сюда, попросим его помощи“». Шло время. Дела шли хуже и хуже, но с точки зрения Гарри — лучше и лучше. С каждой следующей скандальной новостью из Советского Союза боевой дух Гарри крепчал. Кипы газет выросли в комнате Гарри до потолка и перетекли в комнаты вдовы. Он говорил по-русски так, как будто это был его родной язык. Сталин умер — Гарри кивнул и подумал: «Теперь уже недолго». А потом Двадцатый съезд: «Хорошо, но могло бы быть и лучше». А потом Гарри столкнулся с Джимми на улице. Закоренелые политические враги, оба насупились, окаменели. Потом они кивнули друг другу, улыбнулись. Потом Гарри повел Джимми на квартиру к вдове. Они уселись пить чай. Джимми говорит: «Вот тут делегация едет в Советский Союз, я этим занимаюсь, хочешь поехать?» Гарри внезапно весь так и засветился. «Анна, вообрази, я там сидел как полный и окончательный болван и думал: „Ну вот, у бедного несчастного троцкиста в сердце все-таки все встало правильно в конце концов, там все же осталась нежность к нашей альма-матер“. А он все это время думал: „Мой день настал“. Он все спрашивал и переспрашивал, кто предложил его кандидатуру, и, очевидно, это было очень важно для него, поэтому я и не признался, что эта мысль просто пришла мне в голову сию минуту. Совсем не понимал я, что он верил, будто „сама партия“, да прямо из самой Москвы, зовет его к себе, чтобы он ей помог. Как бы то ни было, скажу тебе без лишних слов: мы отправились в Москву, тридцать британских учителей-счастливцев. И с нами — самый счастливый из всех нас, бедняга Гарри, с бумагами и документами, рассованными по всем карманам кителя. Прибываем мы в Москву, Гарри взволнован, полон ожиданий, на подъеме. С нами он общается любезно, ласково, мы же снисходительно списываем это на то, что он на деле нас презирает за нашу относительно фривольную манеру жить, но решительно настроен этого никак нам не показывать. К тому же большинство из нас когда-то были сталинистами, и мы ж не станем отрицать, что бывшим сталинистам наших дней при их встрече с троцкистами нередко доводится прожить парочку приступов боли. Ну, как бы то ни было. Наша делегация шла по дороге, усыпанной цветами: заводы, школы, дворцы культуры, Университет, не говоря уж о речах, банкетах. И наш Гарри, в военном кителе, с хромой ногой, с революционной суровостью во взгляде, ходячее воплощение самого Ленина, только эти придурки русские так и не признали в нем Ленина. Они его, конечно, обожали за его крайнюю серьезность, но, однако, они нередко интересовались, почему он так причудливо одет, и даже, как я теперь припоминаю, спрашивали: может быть, его гнетет какая-нибудь тайная печаль? Тем временем наша с ним дружба восстановилась, и мы частенько с ним по ночам болтали, о том о сем, сидя по нашим номерам. Я заметил, что Гарри все чаще и чаще посматривает на меня так, как будто он полностью сбит с толку. Я заметил, что день ото дня в нем нарастает какое-то волнение. А я по-прежнему не понимал, о чем он думает и что с ним происходит. Ну и вот, в последний вечер нашего визита был запланирован наш „выход в свет“, мы вместе с какой-то учительской организацией должны были отправиться на банкет, кутить, но Гарри не пошел. Он сказал, что неважно себя чувствует. Когда я вернулся, я зашел его проведать и обнаружил, что он так и сидит — придвинув к окну кресло и вытянув вперед свою хромую ногу. Он, откровенно просияв, встал мне навстречу, потом увидел, что это всего лишь я, а это было для него ударом, я это видел. Потом он допросил меня и выяснил, что его включили в состав нашей делегации только потому, что мне пришла в голову такая мысль, когда мы встретились на улице. Я был готов себя убить за то, что я ему это сказал. Анна, я клянусь, что в тот момент, когда я начал потихоньку что-то понимать, я страшно пожалел о том, что не придумал какую-нибудь историю про то, как „сам Хрущев“, ну и так далее. А он все повторял: „Джимми, ты должен сказать мне правду, ты пригласил меня, это просто была твоя идея?“ Он снова и снова это повторял. Это было по-настоящему ужасно. Ну, и неожиданно к нам в номер заглянула переводчица, проверить, все ли у нас в порядке, и с нами попрощаться, потому что утром она нас не увидит. Нашей переводчице было лет двадцать, или года двадцать два, и это было абсолютно прелестное создание, с длинными желтыми косами и серыми глазами. Клянусь, что все мужчины из нашей делегации были влюблены в нее. Она уже валилась с ног от крайней усталости, потому что ведь это дело нешуточное — целых две недели пронянчиться с тридцатью британскими учителями, таская их с утра до ночи по всем этим дворцам культуру и школам. Но Гарри неожиданно почувствовал, что у него есть шанс. Он пододвинул к ней кресло и сказал: „Товарищ Ольга, пожалуйста, садитесь“. Тоном не терпящим возражений. Я знал, что будет дальше, потому что он выгружал бумажки с тезисами и документы из всех хранилищ, размещенных на его персоне, и аккуратно раскладывал их на столе. Я попытался его остановить, но он просто легким кивком головы указал мне на дверь. Когда Гарри кивает в сторону двери, человек из комнаты выходит. Ну, я и отправился в свой номер, я там сидел, курил и ждал. Было около часа ночи. Нам надо было вставать в шесть, в семь нас везли в аэропорт. В шесть в мой номер вошла Ольга, она была вся белая от измождения и она определенно была в недоумении. Да, вот подходящее слово — недоумение. Она сказала мне: „Я зашла сказать вам, что, по-моему, вам надо позаботиться о вашем друге Гарри, я думаю, ему нехорошо, он перевозбужден“. Ну, я сообщил Ольге весь его послужной испанский список, рассказал ей о всяких его подвигах, добавив пару-тройку историй от себя, а она сказала: „Да, сразу видно, что он очень хороший человек“. Потом зевота чуть не разорвала пополам ее лицо, и Ольга пошла поспать, потому что в этот день ей предстояло начать работать с новой делегацией — церковные борцы за мир, шотландцы. А потом ко мне пришел Гарри. Он был похож на привидение, он высох, от переизбытка чувств утратил способность чувствовать вообще. Рухнула сама основа его жизни. Он начал мне все рассказывать, а я все время пытался его поторопить, потому что нам пора было ехать в аэропорт, а мы ведь даже не успели сменить вчерашнюю вечернюю одежду на что-нибудь другое…»