«…означенный Фердинанд отвечает перед Создателем и Нами за все преступления, совершенные с его ведома и по его приказу, как то…»

А когда спросят с сегодняшних победителей за все то, что натворили они? Как будут выглядеть у эшафота Люра, Альдо, Никола, он сам? В Сагранне он по крайней мере не чувствовал себя подонком и трусом. Тогда он еще не заглянул в глаза твари, которая прикинулась победой, твари, проглотившей их с потрохами и благими намереньями.

3

Маршал Люра изображал монумент самому себе, ликтор бубнил о немыслимых преступлениях и злодеяниях полного человека с бессмысленными глазами, длинный заложник в меховом плаще шевелил губами, его сосед раскачивался, словно баюкал невидимого младенца. Робер не хотел их видеть и все-таки видел, хоть и смотрел поверх голов на пустой, словно ночью, тракт и дальше, туда, где залитый солнцем лужок смыкался с рощицей, словно нарисованной черной тушью на синем нухутском шелке.

Ликтор добрался до восстания Борна. Закатные твари, почему он не догадался заткнуть уши корпией! Это было трусостью, но Робер Эпинэ никогда не мог взглянуть в глаза покалеченной лошади, которую требовалось пристрелить. Мишель тоже не мог, хоть и понимал, что быстрая смерть милосерднее медленной.

Иноходец уставился на обнаженные тополя, пытаясь считать про себя по-кагетски. Одинокого всадника, ехавшего сонной рысцой, он заметил не сразу. В седле незнакомец держался отменно, но на курьера не походил. Курьеры имеют обыкновение торопиться, а этот явно никуда не спешил. Скорее всего, кто-то из людей Люра, проверявших окрестности. Поравнявшись с эшафотом, всадник остановил коня, поднес руку к глазам, разглядывая забитую войсками площадь, затем, все так же неторопливо, свернул с тракта. Надо полагать, решил взглянуть на казнь. Как же, такое развлечение!

Робер с досадой опустился в седло, и перед глазами вновь оказались заложники, за которыми торчали любопытные морды кавалеристов. Из пасти ликтора вырывался пар, он почти добрался до Эгмонта Окделла; гуси скрылись за горизонтом, в небе было пусто – ни облачка, ни вороны. Откуда все-таки этот всадник? Уж лучше смотреть на него, чем на Люра или Фердинанда.

Эпинэ заставил Дракко шагнуть вбок и слегка развернулся в седле. Одинокий наездник ленивой рысцой двигался в сторону эшафота, между ним и оцеплением оставалось не больше четырехсот бье, когда гостя наконец соизволили заметить. От строя отделились пятеро всадников – теньент, капрал и трое солдат – и не спеша двинулись наперерез чужаку, но тот даже не шелохнулся в седле. Словно слепой или спящий.

«…среди выступивших против узурпатора был маркиз Эр-При с четырьмя сыновьями…»

Уломать Альдо вычеркнуть из манифеста упоминание о своей семье Робер не сумел. Сюзерен не понимал, почему его маршал не хочет слышать об отце и братьях, и объявил это излишней скромностью. До принца так и не дошло, что творить подлости, прячась за память погибших, мерзко. Впрочем, затею Люра Альдо подлостью не считал, скорее тонким ходом, словно одно другое исключает. Герцог Эпинэ судорожно сжал поводья. Утром он зарядил пистолеты, оба. Проверил и зарядил этими самыми руками. Минут через десять пытка манифестом кончится, начнется пытка казнью, но стрелять нельзя. Ни в Фердинанда, ни в палача, ни в Люра. Стрелять нельзя! Ничего нельзя…

Всадники продолжали медленно съезжаться. Дурак-теньент исполосовал себе щеки бритвой, над губой виднелся тщательно замазанный прыщ. Вырядился как на парад, еще бы, такое событие! Солдаты, они и есть солдаты, в седлах держатся пристойно, но лошади, прямо скажем, не мориски, а вот капрал… Закатные твари, он что, привидение увидел?

Ветеран глядел Роберу в лицо: приоткрывшийся рот, округлившиеся глаза, поднятые брови. Метнулась вверх и вперед рука, из-под жестких седых усов вылетело какое-то слово, два слова, но Иноходец не разобрал. Пятеро всадников плавно, словно сквозь воду, поднимали стремительно увеличивающиеся лица-маски, теньент медленно и сонно потянул из ножен шпагу, а его спутники взялись за пистолеты.

Удивленные лица вздрогнули, пошли мелкой рябью, словно отражение в пруду, когда налетает ветер. Лэйе Астрапэ, он смотрит разъезду в спину, он не может видеть лица, да еще так близко! Говорите, не может? А пегая кобыла! Робер знал, какая она, когда до твари было не меньше хорны. Он был сразу в двух местах, он был самим собой и еще кем-то, видевшим дальше и понимавшим больше. Робер зажмурился, пытаясь прогнать морок, и стремительно открыл глаза. Пятерка всадников замерла в полусотне шагов от конного строя, а к ним бешеным карьером летел окруженный сиянием конь. Его всадник стоял на седле во весь рост – стройный черный силуэт, парящий в алом мерцающем мареве.

…Пять лиц, прямой блестящий клинок и четыре черных дула, глядящих в живот, в грудь, в голову. Три осла и старый волк! Этот выстрелит наверняка… Именно он узнал то ли лошадь, то ли всадника. Где же мы встречались, старый капрал? Не все ли равно, новой встречи не будет! Солдат слева дернулся, вспыхнул порох на полке пистолета. Все! Мир рушится вниз, машет черной, клубящейся гривой, ноги привычно ловят стремена, в глаза бьет обезумевшее солнце. Грохот копыт, грохот сердца, грохот выстрелов, разорванное неистовым бегом небо, немыслимо, невозможно синее, и такой знакомый свист над головой – есть! Второго выстрела не будет, у них вообще ничего не будет!

Странный всадник упал. Не на землю – на спину озверевшего коня. Лэйе Астрапэ, он опять в седле! Вразуми и сохрани, такого не бывает, это морисские сказки, и это явь! В правой руке сверкнул клинок – не шпага, кривая широкая полоса, остановившая солнце.

Один и пятеро, еще живых, но это сейчас пройдет. Капрал посылает коня вперед, закрывая своего теньента, поднимает второй пистолет. Как медленно движется старик, как медленно движется он сам, как медленно мчится конь! Теньент потерял стремя, у солдата рядом дрожат руки.

Серая, истоптанная земля, смешная, короткая тень, ветер в лицо, звон далеких колоколов. Капрал все еще целится, щуря левый глаз, правый широко открыт, он светло-карий и круглый, словно у собаки – умный пес защищает глупого хозяина. Между пистолетом и вороной оскаленной мордой остается четыре конских корпуса, три, два. Рука метнулась к сапогу, выхватывая из-за отворота кинжал. С такого расстояния можно метать что угодно: шпагу, секиру, нож – не промахнешься, но этого мало. Плавное, чуть ли не ленивое движение – и клинок входит в широко раскрытый глаз, прямо под низко нависшую бровь. Рука после броска все еще впереди, а мертвый только начал заваливаться на спину.

Убийце не составило труда выдернуть кинжал, справа от него вспыхнула солнечная полоса, метнулась вперед, столкнулась с шеей растерявшегося конника, прошла сквозь нее и погасла. Голова в шляпе подскочила и свалилась под неистовые копыта, к небу взметнулся кровавый фонтан. Черный гривастый зверь с яростно-восторженным визгом врезался в бок лошади теньента, опрокинув обоих.

Два уцелевших солдата ошалело хлопают глазами, пытаясь развернуть коней, безнадежно отстают, исчезают сзади, в алом, пахнущем солью тумане, перед глазами вырастают конские крупы, спины во все еще черно-белых мундирах, несколько удивленных лиц, их становится все больше. Какие глупые голубые глаза! Этот, рядом, не лучше. Красное перо, утиный нос, не хватает переднего зуба. Остроносый капрал что-то кричит, машет руками. Пытаются развернуться – без команды, наспех, мешая друг другу. Опять голубоглазый, значит, судьба…