Медленно направился он к станции подземки на Пикадилли.

Придя туда, взял билет и сел в первый поезд. Напротив него сидел рабочий, читая вечернюю газету, читая его речь, появившуюся в последних выпусках. Рабочий читал медленно, сложив газету маленьким квадратиком, пока поезд громыхал через тёмные гулкие туннели подземной дороги. Дэвиду сильно хотелось спросить у этого человека, что он думает о его речи. Но он не спросил.

На станции Бэттерси он вышел и пошёл к Блоунт-стрит. Входя в дом № 33, он почувствовал, что устал, и с некоторым облегчением поднялся по лестнице, устланной истёртым ковром. Но миссис Такер остановила его на полдороге, появившись в открытой на лестницу двери своей гостиной и заговорив с ним. Дэвид повернулся к ней лицом.

— Вас вызывала по телефону доктор Баррас, — сообщила хозяйка. — Она звонила несколько раз, но ничего не хотела передать через меня.

— Благодарю вас, миссис Такер.

— Она сказала, чтобы вы позвонили ей, как только придёте.

— Хорошо.

Он подумал, что Хильда звонила, чтобы выразить ему сочувствие, и, благодарный за это, он, однако, не был склонен выслушивать утешения. Но миссис Такер настаивала.

— Я обещала доктору Баррас, что вы позвоните ей в ту же минуту, как приедете.

— Да, да, хорошо, — сказал опять Дэвид и подошёл к телефону, тут же на площадке. Когда он вызывал номер телефона Хильды, он услышал, как удовлетворённо щёлкнула дверь миссис Такер.

Дозвониться к Хильде удалось не сразу, но, как только их соединили, Хильда ответила. Секунду длился звонок, и затем раздался голос Хильды. Она, очевидно, сидела в ожидании у телефона.

— Алло! Хильда, вы?

Голос Дэвида, помимо его воли, звучал равнодушно и устало.

— Дэвид! Я весь день пыталась вас поймать!

— Слушаю.

— Мне нужно вас видеть сегодня, сейчас.

Он медлил.

— Простите, Хильда, но я несколько устал. Может быть, вы позволите…

— Это необходимо, — перебила она. — Очень важно. Сейчас.

Пауза.

— Но в чём же дело?

— Не могу объяснить по телефону. — Она помолчала. — Дело касается вашей жены.

— Что?!

— Да.

Он стоял с телефонной трубкой в руке, как наэлектризованный. Исчезла усталость, безразличие, все.

— Дженни, — сказал он как бы про себя.

— Да, — подтвердила Хильда.

Снова мгновение без слов, потом Дэвид заговорил быстро, почти бессвязно:

— Вы видели Дженни? Где она? Говорите же, Хильда. Вам известно, где Дженни?

— Да, известно, — донёсся ответ Хильды, и снова в душе Дэвида все всколыхнулось.

— Так скажите же! Почему вы не можете мне сказать?

— Вам надо прийти ко мне, — отвечала она ровным голосом. — Или, если хотите, я приду к вам. По телефону мы об этом разговаривать не можем.

— Ну, хорошо, хорошо, — торопливо согласился он. — Я сейчас приеду.

Он повесил трубку и бегом спустился по лестнице, по которой только что так медленно поднимался. Наняв на Булл-стрит проезжавшее такси, он помчался к дому, где жила Хильда. Через семь минут он звонил у её двери.

Прислуги не было дома, и Хильда открыла сама. Он жадно смотрел на неё, чувствуя, что сердце у него глухо колотится от этой спешки и волнения. Он изучал лицо Хильды.

— Ну? — сказал он быстро.

Он почти надеялся, что Дженни окажется здесь, у Хильды. Может быть, поэтому Хильда и просила его приехать к ней?

Но Хильда покачала головой. Лицо её было бледно и печально. Она ввела его в комнату, окно которой выходило на Темзу, и села, не глядя на него.

— В чём же дело, Хильда? — спросил он. — Случилось что-нибудь неприятное?

Она сидела совершенно неподвижно и прямо в своём строгом тёмном платье. Чёрные волосы, зачёсанные назад, открывали бледный лоб, красивые бледные руки лежали на коленях, выделяясь на тёмном платье. Казалось, что она боится заговорить, и она, действительно, боялась. Но, наконец, сказала:

— Дженни сегодня пришла ко мне в клинику.

— Она больна? — лицо Дэвида выразило тревогу.

— Да, больна.

— И она в больнице?

— Да, в больнице.

Молчание. Живая радость сразу сменилась острой болью. Клубок подкатился к горлу.

— А чем она больна? — спросил он. — Неужели серьёзно?

— Да, боюсь, что довольно серьёзно, Дэвид.

Хильда все ещё не глядела на него.

— Она сегодня днём пришла ко мне на амбулаторный приём. Она не подозревает, что так серьёзно больна. Она просто обратилась ко мне, так как меня она знает…

— Но это опасно? — допытывался Дэвид с испугом.

— Да… внутренняя опухоль… Думаю, что опасно.

Он смотрел широко открытыми глазами на Хильду, но видел не её, а Дженни, бледную маленькую Дженни, и в глазах его была тревога и глубокая нежность.

Он сделал инстинктивное движение:

— Я сейчас иду в больницу. Не буду терять ни минуты. Вы пойдёте со мной или мне одному идти?

— Погодите, — сказала Хильда.

Он остановился на полпути к двери. Теперь у Хильды побелели даже губы. Она была в ужасном замешательстве.

— Мне не удалось поместить Дженни в клинику святой Елизаветы, — сказала она. — Я сделала всё, что могла, но не удалось. Видите ли, есть причина… мне пришлось отослать её… — устроить её в другой больнице… пока.

— В какой?

Хильда, наконец, взглянула на него.»Всё равно, рано или поздно узнает», — подумала она и сказала:

— В больнице для венериков на Кеннон-стрит.

Дэвид сначала не понял и в каком-то удивлении уставился на смущённое лицо Хильды: но это продолжалось несколько секунд. Неясный крик боли вырвался у него.

— Ничего не поделаешь, я не могла скрыть это от вас, — сказала Хильда и отвела глаза, потому что ей было тяжело видеть, как он страдает. Она стала смотреть в окно на реку, катившую свои воды внизу. Река текла бесшумно, и в комнате стояла тишина. Тишина длилась долго, долго, пока не заговорил Дэвид.

— Меня пустят к ней?

— Да, я могу это устроить. Позвоню туда сейчас.

Она запнулась, все ещё не глядя на него.

— Или, может быть, хотите, чтобы я поехала с вами?

— Нет, Хильда, я пойду один, — пробормотал Дэвид.

Он стоял, пока Хильда разговаривала по телефону с врачом больницы, и когда она сказала, что всё устроено, он торопливо поблагодарил её и вышел. У него подкашивались ноги. Одну минуту ему казалось, что он сейчас упадёт в обморок, и он прислонился к окружавшей дом балюстраде. Ему было ужасно неприятно. Он боялся, что Хильда выглянет из окна и увидит его, но ничего не мог с собой поделать. В одной из нижних квартир граммофон играл: «Ты сердца моего отрада». Эту песенку теперь повсюду играли и пели, весь Лондон помешался на ней.