В конце октября Дитерихс побывал у командующих всех трёх армий. Было очевидно, что боевой дух всюду упал. Посовещавшись с командующими, Дитерихс решил начать глубокое отступление со сдачей Омска. 1-ю армию, наиболее неблагополучную, командующий фронтом направил в тыл. План Дитерихса, скрепя сердце, одобрил и верховный правитель. Ещё ранее, 28 октября, за его подписью был издан приказ о разгрузке Омска. 30 октября он вновь подтвердил этот приказ, постановив считать все распоряжения начальника по разгрузке генерала П. А. Белова отданными от его, верховного правителя, имени.[1294] Началась эвакуация. Главная проблема состояла в переброске в Иркутск непомерно раздутого правительственного аппарата и в вывозе складов оружия и боеприпасов. «Работать в Омске было невозможно, – вспоминал Гинс. – Он был военным лагерем. Правительство только мешало своим присутствием, а между тем тыл всё более отрывался от власти. В Иркутске была избрана социалистическая городская дума, в Благовещенске тоже… Можно было предвидеть, что правительство опоздает и с переездом, что раньше, чем оно приедет, на востоке образуется другое».[1295]

Колчак торопил правительство с отъездом, не обращая внимания на горячие речи некоторых его членов (С. Н. Третьякова, недавно приехавшего с юга и ставшего министром торговли и промышленности) о решимости защищать город до конца и повторить Ледяной поход Л. Г. Корнилова. Но в отношении сдачи Омска в настроениях Адмирала вскоре стал происходить перелом.

26 октября Вологодский беседовал с чешским представителем майором Тайным. Речь шла о возвращении на фронт чехословацких дивизий. Учитывая ранее высказанные пожелания легионеров, председатель Совета министров обещал, что жалованье им будет выплачиваться серебром, их деньги, вложенные в сберегательные кассы, будут защищены от инфляции, а пожелавшие остаться в Сибири получат льготы в наделении землёй и занятиях торговлей и промышленностью. Майор обещал передать содержание разговора в Иркутск, Б. Павлу, политическому представителю Чехословакии, и Я. Сыровому, командиру Чехословацкого корпуса.[1296]

Вскоре после этого Вологодский беседовал с Павлу по прямому проводу. Чехословацкий представитель попросил разрешения ознакомить солдат с предложением русских властей, но вместе с тем отметил, что речь идёт об очень ответственном шаге, который нельзя предпринимать без разрешения из Праги. Павлу добавил, что он «старался представить в Праге положение таким образом, чтобы получить положительный ответ».[1297]

Было ясно, что чехи ожидают не только санкции из Праги. Три чехословацкие дивизии сами по себе не могли сокрушить наступающие красные армии. Поэтому чехословацкие политики в Сибири не спешили вступать в борьбу, ожидая момента неустойчивого равновесия, чтобы бросить свои дивизии на колеблющиеся чаши весов и сорвать выигрыш.

28 октября Вологодский, будучи у верховного правителя, узнал, что французскому премьеру Ж. Клемансо удалось провести через парламент решение об обращении к Японии с просьбой оказать правительству Колчака поддержку живыми силами. К этой просьбе присоединилась Англия. Американцы обещали не препятствовать продвижению японских войск на фронт. Японцы согласились перебросить на запад имеющиеся у них силы, но предварительно захотели договориться о «некоторых условиях». Выяснить их было поручено Сукину. «Таким образом, – записал в дневнике Вологодский, – опасение, что наш фронт не выдержит натиска Красной армии и что нам придётся отдать Омск… значительно понизилось…»[1298]

Речь шла, однако, всего лишь о двух японских дивизиях, расположенных в Забайкалье. Даже в соединении с тремя чехословацкими, они не в состоянии были преградить путь красным. Не ввязываясь в бой с японцами, красные могли их обойти и продолжить наступление, как это впоследствии они и делали. Все обстоятельства говорили о том, что помощь союзников будет оказана и принесёт пользу только в том случае, если белые армии смогут без посторонней помощи остановить красных. Некоторые признаки указывали также на то, что падение Омска приведёт в движение все враждебные режиму внутренние силы в самой Сибири.

Колчак постепенно приходил к решению, что Омск надо защитить последним напряжением сил, хотя с фронта продолжали идти нерадостные вести. Когда был издан указ о перерыве работ Экономического совещания и о переводе его в Иркутск, последнее выразило желание послать своих представителей к Адмиралу.

31 октября делегация Совещания во главе с его председателем Гинсом явилась в адмиральский особняк. Адмирал находился в «штормовом» состоянии. Возможно, он ожидал, что делегаты заговорят об окончании Гражданской войны, примирении с большевиками и т. д. С лёгкой руки эсеров этот лозунг в те времена становился всё более популярным.

Колчак пригласил сначала одного Гинса. «Вы с делегацией?» – спросил он, стукнув кулаком по столу. «Да». – «Просите!» «Это было сказано таким тоном, – вспоминал Гинс, – что я ожидал возможности самой невероятной выходки». Однако А. А. Червен-Водали (член кадетской партии, недавно приехавший с юга), выступив от имени делегации, очень тактично, но твёрдо заявил, что Омск так важен политически, что его надо защищать. Адмирал сразу успокоился и оживился.[1299]

Это решение Адмирала предопределило его конфликт с Дитерихсом. Когда был оставлен город Ишим, Колчак вызвал главнокомандующего к себе. На беду тут же подвернулся Сахаров. В своих воспоминаниях он писал, что был вызван в Омск телеграммой верховного правителя. Гинс же уточнил, что вызов был дан в ответ на его просьбу.[1300]

Результатом состоявшихся затем бесед между Адмиралом и двумя генералами стала смена командующего фронтом. В нашем распоряжении имеются две версии этих бесед. Одна из них представлена в воспоминаниях Сахарова. Другая составлена английским майором Моринсом для нужд своей миссии и каким-то образом попала в колчаковский штаб. Моринс ссылается на неких своих «агентов», но, как видно, либо он сам, либо эти агенты записывали со слов Дитерихса: Колчак изображён карикатурно (ломал карандаши, залил чернилами стол, топал ногами), Сахаров иронически, а Дитерихс весьма достойно. Попытаемся совместить обе версии, учитывая, что у Сахарова лучше представлена последовательность бесед, а у Моринса их содержание.