и уж так вышло, что чаша «виновен» у всех просто переполнена и лежит в самом низу. Чаша вниз пошла и утянула за собой брови и уголки губ, люди почти все нахмурены и никто не улыбается.

— Вы говорили, что верите своему князю, — начал Отвада, подняв руку. — Скажу только то, что видел своими глазами. Про тот поход к берегу моря весь город гудит, только не каждый день князь лично рассказывает, что там было да как.

Толпа и дышать перестала, тишина вывесилась такая, что пролети слово, оно ровно муха попадёт в невидимую сеть и сделается видно в воздухе.

— Мы нашли ту самую деревню, которую мор выбил первой, — Отвада водил глазами справа налево и наоборот и упирался взглядом в хмурые лица, которые чем-то напоминали ему лица детей, когда отец велит отдать щенка и будет так, как он сказал, а ты к нему уже привык, и слёзы обиды сами собой катятся из глаз.

Слезы он на самом деле видел. Некоторые бабы держали глаза на мокром месте. Уже поняли, смирились, начали оплакивать. Но если оплакивают, значит… не верят в виновность? Или это извечная бабья жалость к побиваемому?

— Скот, который сделал это с нашими соседями, просто не имеет права называться бояном и человеком, — князь накручивал сам себя, перебирая жуткие картинки перед внутренним взором, ровно свитки с рисунками. — И он оставил следы. Страшные следы, которые нельзя было не заметить! Он так полыхал злобой, что все, к чему прикасался, обугливалось, ровно дерево в огне!

Люди ахнули. Кто-то в голос, кто-то просто беззвучно раскрыл рот.

— А хотите знать, куда привели следы, и что мы нашли там, где началась эта жуткая дорога в лесах?

Отвада ждал, и кой-когда тишина бывает жаркой и кусачей, ровно языки огня: ты молчишь, водишь по толпе глазами, и она закипает, чисто похлёбка в котле.

— Да что нашли-то?

— Князь, не тяни!

— Да говори уже, не тащи кота за хвост!

— Шли по обугленным следам и вышли к берегу моря. Нашему с вами берегу, чуть дальше в ту сторону, — Отвада показал на восток. — Там захоронение. Приметное место, и захочешь, мимо не пройдёшь.

— Что за место?

Князь помолчал.

— Против старого святилища. Там, где застенки из моря на берег вышли в ту вылазку.

Толпа загудела. Безрод сидел молча, только знаками о чём-то говорил с Верной.

— Ворожец был с нами. Показал, где копать. Ну начали копать. А там…

Отвада поморщился, тяжело сглотнул, помотал головой.

— В раскопе нашли сгнившее тело оттнира, только сгнило оно не как обычно. Смердело так, думали воздух сквасится, начнёт хлопьями осыпаться, а у самих носы завянут. В яме жижа зелёная плавает и пена какая-то болотная вокруг. Земля потемнела, доспех оттнира какой-то дрянью выпачкан и будто коростой покрыт.

— Ну? А дальше?

— Не томи, князь!

— Убит ударом в голову, только били не мечом, не секирой — рукой в боевой рукавице. Сама рукавица тут же в раскопе валяется. Самое приметное то, что убитый при жизни был шестипалым, — Отвада взял передышку, оглядел толпу. — Шестипалым груддисом!

Полетел удивлённый свист. Ну дела! Тот самый шестипалый, что весной на море озоровал, и которого заставные угомонили?

— Да, да, я точно так же удивлённо присвистнул. Тот самый шестипалый груддис! И да, та самая боевая рукавица, которая принадлежала…

Хоть нарезай ту тишину, бросай в ледник, а потом во врагов швыряй, такая тяжёлая.

— Которая принадлежала… Безроду.

Кто бы знал, сколько пичуг, оказывается, всё это время торчало на поле: на помосте, на клетке подсудимца, на земле клевали червяков и жуков, а от воя, свиста и рёва, разом поднятого сотнями глоток, тут и там захлопали крылья и небо испещрили тёмные чёрточки. Речкун какое-то время безуспешно призывал толпу к спокойствию, а когда это худо-бедно удалось, подошёл к клетке с одним единственным вопросом:

— Шестипалого груддиса ты убил ударом руки в помянутой боевой рукавице?

Безрод встал, повернулся к толпе и коротко ответил:

— Да, — и помолчав, добавил, — но после боя рукавиц я просто не нашёл.

— Ты вырезал всю дружину груддисов в одиночку? — крикнул, привстав, Косоворот.

Сивый даже не покосился в его сторону.

— Да.

— Вот та злая сила, которая переломала, переварила, напитала ядом злобы тело груддиса! — Кукиш вскочил с места и вытянул руку в строну клетки.

— Вот кто отрубил шестой палец оттнира и унёс в ту злополучную деревню! — Смекал, подобно Кукишу, показал пальцем на подсудимца. — Вот кто оставил в лесу следы-обуглыши!

Косоворот шепнул что-то Лукомору и пихнул его локтём.

— Злая сила бесследно не проходит! — лобастый подскочил со скамьи, ровно ужаленный. — Она пожирает живого и мёртвого, землю и доспехи!

Зеваки удивлённо переглянулись. Ты смотри, на клятве два слова увязать не мог, а тут соловьем заливается. Певун, твою мать!

— Она выедает душу до дна! — вскочил Званец.

Отвада повернулся назад, глаза его метали молнии. Помощнички, твою мать! Да угомонитесь вы! Сядьте на места!

— И я спрашиваю тебя, честной люд, — Отвада «ласковым» взглядом прибил каждого выступившего к скамье, вернул слово себе и простёр к толпе правую руку, — Ты пустишь за свой стол человека, у которого в одно прекрасное мгновение вдруг белеют глаза, и он начинает крушить всё подряд со страшной силищей?

— Нет! — кто-то крикнул, кто-то просто угрюмо покачал головой.

— Глядя в белые от бешенства глаза, спросишь ли ты себя, хозяин дома, глава семьи, голова рода, от кого снизошёл столь щедрый дар и для чего?

— Да!

— Спрошу!

— За порог выставлю!

— От кого же Безрод получил этот страшный дар? Чьё жуткое начало пожирает плоть и оставляет после себя ядовитую, дурно пахнущую слизь? Чей подарочек всегда обращается в ядовитую змею, в мерзкую жабу и никогда не выходит впрок, а только боком? Что не может успокоиться и кусает всё кругом, цветы обращает в гнилую солому, а человека — в кожаный мешок, полный мягких костей и гноя?

Толпа многозначительно молчала, какой-то питейщик навеселе попробовал было крикнуть, но ему не дали закончить — стукнули локтем под дых, только «Зло…» и слетело с болтливых уст.

— Хм, рукодел, а ты не глуп! Соображаешь! — Отвада закивал. — А сколько вины есть на человеке, который бездумно разбрасывается этой силищей во все стороны?

— Как бешеный лис что ли? — крикнули из толпы.

— Точно! — князь пальцем показал на догадливого горожанина. — Да ты просто песняр! И ведь не раз, не два накатывает бешенство! Не раз и не два. Казалось бы, схоронись от людей, уйди в глухомань, где никого не достанешь, так нет же! На виду торчит! Среди людей! Вот и получили.

— А спасал-то он людей для чего? Правой глажу, левой бью что ли?

— А почему пьяный наутро к жене замиряться лезет, на коленях прощения просит? Как сходит помутнение, да как разглядит на свежую голову, что натворил, тут его совесть в бараний рог и крутит. Только много ли ты знаешь бешеных, что после душегубства лбом о стену от раскаяния бились?

— Качайку лис покусал, так тот на всех кидался, — крикнул княжий собеседник из толпы.

— А когда сходил приступ, умолял связать по рукам-ногам и через силу напоить, — добавил сосед.

— Князь, а вдруг Синяя Рубаха — не Безрод? Кто-то другой просто похожий?

— Если бы да кабы… О том, говорим, что глаза видели. А видели Сивого. Вот углядел бы кто, как Сивый с Синей Рубахой схватился, тут как пить дать отделили бы зёрна от плевел. Так ведь не видел никто! И что это значит? Тот-то и оно!

Отвада только горестно махнул рукой, вернулся на место, сел. Князья что-то говорили ему, хлопали по плечу, а над полем висел глухой гул. Соседи переговаривались, качали головами, кривились, морщились, отмахивались друг от друга, потрясали руками. Отвада внимательно следил за толпой и в какое-то мгновение дал Речкуну знак. Тот взял у вестового охотничий рог и трижды протрубил самолично, призывая к тишине, и едва каждый на поле поймал тишину зубами и заключил во рту, тесно сомкнув губы, князь поднялся с места. Оглянулся на бояр, каждого нашёл глазами, вышел к краю помоста и тяжело вздохнул.

— Два дня мы слушали видоков. За два дня мысленно проскакали свою страну, край млечей, ходили по морям, продирались через чащобы. Мы искали правду под каждым кустом и, в конце концов, нашли. Правда оказалась горькой. Иногда