— Быть может, сознание собственной вины? Копни поглубже, Пол, — копни поглубже в своей душе и извлеки на свет божий то, что найдешь там.

— Заткнись, ублюдок!

— О чем предпочитают умалчивать твои воспоминания, Пол?

—Прекрати! — крикнул Джэнсон, но в его голосе прозвучала дрожь. — Я не желаю больше слушать тебя.

Демарест повторил, уже тише:

— О чем предпочитают умалчивать твои воспоминания?

* * *

Воспоминания вернулись не плавно меняющейся картиной, а застывшими образами, сменяющими друг друга. Призрачные видения накладывались на то, что было у него перед глазами.

Пройденная миля. Еще одна. Затем еще. Он прокладывал себе ножом дорогу сквозь джунгли, старательно избегая деревень и селений, где сочувствующие Вьетконгу свели бы на нет все его усилия.

И, продираясь однажды утром через особенно густое сплетение лиан и деревьев, он вышел на огромное овальное пожарище.

О том, что здесь произошло, он догадался по запаху — и не столько по смешанным ароматам рыбного соуса, костра, плодородных испражнений людей, буйволов и домашней птицы, сколько по чему-то более сильному, в чем терялись даже эти запахи: по цепкому нефтехимическому зловонию напалма.

Воздух был буквально пропитан им. Повсюду были пепел, сажа и бесформенные остатки стремительно прогоревшего химического костра. Джэнсон побрел напрямую через выжженное место, и его ноги мгновенно почернели от копоти. Казалось, сам Господь Бог поднес к этому месту гигантское увеличительное стекло и выжег его, собрав в пучок солнечные лучи. А когда Джэнсон привык к испарениям напалма, в нос ему ударил другой запах — запах горелой человеческой плоти.

Когда трупы остынут, у птиц, грызунов и насекомых будет много еды. Но пока что они еще были горячими.

По обугленным останкам Джэнсон понял, что совсем недавно здесь, на поляне, стояли двенадцать крытых тростником хижин. А рядом с деревушкой, по какому-то волшебству не тронутая огнем, осталась стоять хижина-кухня, крытая листьями кокосовых пальм, где была еда, приготовленная не более тридцати минут назад. Кучка риса. Вареные креветки с лапшой. Бананы, нарезанные дольками и пожаренные, в остром соусе. Миска очищенных плодов нефелиума и дурьяна. Не простая трапеза. И вскоре Джэнсон понял, в чем дело.

Свадебное пиршество.

В нескольких ярдах от кухни лежали обугленные тела новобрачных и их родственников. Однако по какой-то прихоти судьбы праздничный стол остался нетронутым. Отставив «калашников», Джэнсон жадно набросился на еду, запихивая в рот рис и креветок и запивая это теплой водой из котла, так и не дождавшегося новой порции риса. Он ел до тех пор, пока ему не стало плохо, а затем ел снова. Наконец он тяжело опустился на землю, решив немного передохнуть. Как это странно-от него остались кожа да кости, однако он кажется себе таким тяжелым!

Когда к нему частично вернулись силы, он снова пошел через пустынные джунгли, вперед и вперед. Шаг за шагом, одну ногу перед другой.

Только это и могло его спасти: движение без размышлений, действие без рассуждений.

И когда его посетила следующая осознанная мысль, ее тоже принес ветер. Море!

Он почувствовал запах моря!

За следующим горным хребтом берег моря. И, значит, свобода. Ибо корветы американского флота постоянно патрулировали этот участок побережья: Джэнсону это было хорошо известно. Кроме того, на берегу, где-то совсем недалеко от того места, где он находился, есть небольшая военно-морская база: это ему также было хорошо известно. Добравшись до берега, он обретет свободу, попадет в радушные объятия братьев-моряков, и его увезут отсюда, увезут домой, туда, где он сможет залечить раны.

Свобода!

«Я так и думал, Фан Нгуен, я так и думал».

А может быть, это галлюцинация? Прошло много време ни, очень много времени с тех пор, как он пил в последний раз. У него перед глазами все постоянно расплывалось — типичный симптом недостатка никотиновой кислоты. Постоянное недоедание, несомненно, также оказало свое влияние на его способность воспринимать окружающий мир. Но он глубоко вздохнул, наполнил легкие воздухом и почувствовал в нем соль, запах морских водорослей и солнца. И понял, что свобода находится за горным хребтом.

«Мы с тобой больше никогда не встретимся, Фан Нгуен».

Шатаясь, он стал медленно подниматься по пологому склону. Растительность стала более редкой. И вдруг он испуганно застыл на месте.

Мелькнувшая фигура, совсем рядом. Животное? Враг? Зрение не позволяло получить четкий ответ. Органы чувств отказывались служить как раз тогда, когда это был нужно. До свободы так близко.

Его высохшие пальцы, подобно лапам паука, нащупали спусковой крючок автомата. Снова попасть в плен теперь, когда до дома так близко, — это был немыслимый ад, превосходивший все то, что ему пришлось до сих пор пережить.

Еще одно стремительное движение. Джэнсон дал короткую очередь. Три пули. Шум выстрелов и отдача автомата в руках показались с непривычки особенно сильными. Он бросился вперед, желая убедиться, в кого он попал.

Ничего. Джэнсон ничего не находил. Прислонившись к узловатому стволу мангустана, он огляделся вокруг, но ничего не увидел. Тогда он опустил взгляд и только тогда понял, что сделал.

Мальчик. Без рубашки. Простые бурые штанишки, на ногах крошечные сандалии. В руке бутылка кока-колы, чье пенистое содержимое теперь выливалось на землю:

Лет семь, не больше. В чем состояло его преступление? Он играл в прятки? Гонялся за бабочкой?

Мальчик лежал на земле. Красивый ребенок, самый красивый, какого когда-либо видел Джэнсон. Он казался на удивление умиротворенным, если не считать трех алых пятен на груди, трех расположенных рядом отверстий, из которых пульсируя, вытекала кровь.

Мальчик устремил на иссохшего американца немигающий взгляд карих глаз.

И улыбнулся.

Мальчик улыбнулся.

Воспоминания захлестнули Джэнсона с головой, захлестнули впервые, потому что его сознание не пропускало их — полностью блокировало с того самого дня и все последующее время. Но даже похороненные в глубинах памяти, они мучили, давили его, порой лишая возможности двигаться. Джэнсон вспомнил мальчика, распростертого под лестницей в подземелье Каменного дворца, и то, как его палец застыл на спусковом крючке — подчиняясь силе запрятанных воспоминаний.

Но теперь он все вспомнил.

Вспомнил, как опустился на землю и положил ребенка себе на колени — объятия мертвого и почти мертвого, жертвы и палача.

Какое общение может быть у праведности с беззаконием? И что общего у света с тьмой?

И он сделал то, что не делал даже в плену: он заплакал.

Последовавшие воспоминания не были такими отчетливыми. Вскоре появились родители ребенка, привлеченные стрельбой. Он видел их объятые ужасом лица — но горе превосходило даже ненависть. Они отобрали у него мальчика, мужчина и женщина; мужчина громко причитал... а женщина молча трясла головой, трясла неистово, словно пытаясь выбросить из нее реальность произошедшего, и прижимала к груди безжизненное тело своего малыша. Она повернулась к исхудавшему солдату, словно существовали какие-то слова, которые могли бы помочь.