Просто крошечный новорожденный младенец. То же самое дитя, которое он обожал еще утром, уходя на работу. Роб положил малыша в колыбель и достал из сандалового сундучка подаренный шахом ковер. Расстелил его на полу возле колыбели.

Когда поднял глаза, в дверях стояла Мэри. Они посмотрели друг на друга долгим взглядом. Боль и жалость, которые он испытывал к жене, были невыносимыми.

Он подошел к Мэри, хотел было обнять ее, но вдруг обнаружил, что его руки стискивают ее изо всех сил. Пытался заговорить — слова не шли с языка.

Мэри вырвалась и стала разминать плечи.

— Ты заботился о том, чтобы мы здесь жили хорошо. Я позаботилась о том, чтобы мы вообще жили, — неприязненно сказала она. Печаль, стоявшая в ее глазах, уступила место чему-то другому, чему-то, противоположному любви.

Ближе к вечеру она перебралась из спальни. Купила себе узкую циновку и расстелила ее между колыбелями детей, рядом с ковром, на котором был вышит герб Саманидов.

В ту ночь Роб так и не смог уснуть. Он чувствовал себя выбитым из колеи, словно земля ушла у него из-под ног, и ему теперь приходится шагать по воздуху. В подобном положении, пришло ему в голову, многие мужчины убили бы и мать, и дитя, однако он хорошо понимал, что Там и Мэри в соседней комнате спят в полной безопасности. Безумные мысли роились в его голове, но с ума он отнюдь не сошел.

Утром он встал и пошел в маристан, где тоже не все шло гладко. Ибн Сина забрал в поход четырех служителей — собирать раненых и переносить их в лазарет, а аль-Джузджани пока не удалось подыскать им достойную замену. Те служители, которые остались в маристане, были перегружены работой, выглядели мрачными, так что Робу пришлось посещать своих больных и выполнять работу лекаря без всякой помощи. Иной раз приходилось прерываться и убирать, потому что служитель не успел сделать этого сам, приходилось обмывать прохладной водой пылающее лицо больного или же подавать воду, чтобы смочить пересохшие от жара глотки.

Обходя больных, он обнаружил Касима ибн Сахди — тот лежал с побелевшим лицом и жалобно стонал. Пол вокруг был забрызган рвотой. Когда Касим занемог, он выбрался из своей каморки рядом с моргом и занял место среди больных, понимая, что Роб, обходя маристан, заметит его.

Касим признался, что за последнюю неделю боль прихватывала его несколько раз.

— Почему же ты мне ничего не сказал!

— О Аллах, да у меня же было вино! Я пил вино, боль уходила. А теперь вот и вино не помогает, хаким, я его и принять не могу.

Его знобило, но сильного жара не было, а живот чувствительно отзывался на прикосновение, но оставался мягким. Иногда он начинал часто-часто дышать от боли, язык был обложен, а дыхание — несвежее.

— Я сделаю тебе целебный настой.

— Да благословит тебя Аллах, о благородный господин!

Роб отправился прямо в аптеку. В красное вино, которое так нравилось Касиму, подмешал опиаты и буинг, затем поспешил назад, к больному. В глазах старого хранителя морга, когда он глотал напиток, стояли страх и предчувствие неизбежного.

Через тонкую ткань, затягивающую распахнутые окна маристана, слышался нарастающий шум. Роб вышел наружу и увидел, что весь город высыпал на улицы проводить уходящее в поход войско.

Он пошел вслед за людским потоком на площадь. Это войско было слишком большим, чтобы площади могли его вместить. Оно растекалось по улицам всей центральной части Исфагана. Не сотни воинов, как в отряде, с которым он ходил в набег на Индию, а многие тысячи. Долгими колоннами шли тяжеловооруженные пешие воины, еще больше было легковооруженных. Метатели дротиков. Копейщики верхом на конях. Мечники на пони и верблюдах. В толпе давили друг на друга немилосердно, и гвалт стоял невообразимый: прощальные возгласы, плач и вопли женщин, соленые шуточки, выкрики начальников, пожелания победы и скорого возвращения…

Роб пробивался вперед, словно пловец, преодолевающий течение людской реки, среди окружавшей его вони, в которой смешались запахи человеческих тел, верблюжьего пота и конского навоза. Солнце слепило глаза, сверкая на начищенном оружии и доспехах. В голове колонны воинов шли боевые слоны. Роб насчитал их тридцать четыре — Ала-шах бросал в бой всех слонов, каких имел.

Ибн Сину он не увидел. С несколькими отъезжающими лекарями они простились в маристане, однако сам Ибн Сина не пришел туда проститься, да и Роба к себе не пригласил, так что было ясно: он не хочет слышать никаких прощальных слов.

Вот появились царские музыканты. Одни дули в длинные золотистые трубы, другие звонили в серебряные колокольчики, возвещая приближение грозного и могучего слона Зи, исполненного сознания своей силы. Махаут Харша был наряжен во все белое, а сам шах облачен в свои традиционные военные одежды из голубого шелка и красный тюрбан.

Народ в восторге завопил тысячами глоток, завидев царя-воителя. Вот он воздел руку, по-царски приветствуя подданных, и все поняли, что он обещает им Газни. Роб вглядывался в напряженную прямую спину шаха. В эту минуту Ала-шах не был Ала ад-Даулой — он стал Ксерксом, Дарием, Киром Великим. Для всех вокруг он был символом всех завоевателей сразу.

«Мы четверо друзей. Мы четверо друзей». У Роба кружилась голова, он думал о том, как подобраться к шаху и убить его без особого труда. Но он был в самом конце толпы. Да если бы даже стоял в первом ряду, его зарубили бы тотчас же, стоило только броситься к царю.

Он повернулся и пошел. Не стал вместе со всеми смотреть на то, как проходят торжественным маршем люди, направляющиеся навстречу славе или смерти. С трудом выбрался из толпы и пошел, ничего вокруг не замечая, пока не оказался на берегу Заянде — Реки Жизни.

Роб снял с пальца кольцо литого золота, которым Ала наградил его за службу в Индийском походе, и бросил в коричневые воды реки. Вдали, не переставая, шумела толпа, а он тихо пошел к себе в маристан.

* * *

Касим находился под сильным действием настоя, и все же выглядел совсем больным. Глаза ничего не выражали, лицо побледнело и осунулось. Его бил озноб, хотя день стоял жаркий. Роб укрыл его одеялом; вскоре оно промокло, а когда Роб потрогал лицо больного, оно оказалось очень горячим.

К концу дня боль стала такой сильной, что старик завопил, едва Роб дотронулся до его живота.

Домой он не пошел, остался в маристане, то и дело возвращаясь к тюфяку Касима. В тот вечер Касим, в разгар своих мучений, почувствовал большое облегчение. Дыхание его стало ровным, спокойным, и он наконец уснул. В душе Роба возникла было надежда, но спустя несколько часов жар возобновился, тело стало совсем горячим, пульс сделался частым-частым, а по временам едва прощупывался.

Касим метался в бреду. «Нувас! — звал он. — Ах, Нувас». Иногда больной разговаривал со своим отцом и с дядей Нили, снова и снова звал неведомого Нуваса.

Роб взял Касима за руки, и сердце у него екнуло; он не отпустил рук старика, потому что теперь мог предложить ему только одно — свое присутствие, слабое утешение человеческого прикосновения. Через некоторое время тяжелое дыхание старика замедлилось и в конце концов прекратилось совсем. Касим умер, а Роб все еще не отпускал его мозолистые руки.