Я узнаю судьбу любого человека, который приходит ко мне, согласно указаниям Элегуа. Единственное условие: приходящий должен относиться с уважением к Элегуа, иначе все будет напрасным. Для начала я хочу узнать ваше имя. Имя, которое дали вам ваши родители.

Едва актриса успела произнести «Рейко Сакураи», как свет в комнате погас. Это было всего-навсего обычное отключение электричества, весьма частое для Гаваны, но мне показалось, что сейчас в этом была повинна сама актриса, которая назвала свое имя. Я тотчас же вспомнил, что она совсем недавно казалась непристойной, когда стояла на коленях перед алтарем. Честное слово, можно было подумать, что эта женщина, которая хотела исчезнуть из мира, только что и проделала этот фокус, назвав себя по имени.

– Это уже второй случай за сегодня, – проворчал Кардозо. – Кондиционер не работает, на окнах нет москитных сеток, поэтому, если их открыть, то от комаров не будет отбоя. Ну что тут поделаешь?! Вы будете ждать, пока включат свет, или желаете продолжить при свечах? Решать вам.

У меня уже начинали потеть подмышки, но актриса сказала, что хочет продолжить. Кардозо снял с алтаря три свечи, поставил их на стол и чиркнул спичкой. Первое, что я увидел, – это дрожащее в отсветах пламени лицо актрисы.

– Ну-с, продолжим. Теперь назовите дату вашего рождения.

– Четвертое марта тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.

– Хорошо. А теперь назовите любое число от одного до девяти, какое взбредет вам в голову.

– Шесть.

Кардозо забормотал что-то на языке йоруба. Он протянул связку раковин актрисе.

– Отдайте мне их после того, как сильно сожмете руками все восемь ракушек.

– Могу ли я думать о чем-нибудь при этом?

– Как вам угодно.

После этого он шесть раз встряхнул всю связку и бросил ее на стол. Раковины, упавшие спинкой вверх, он пометил в тетради цифрой «О», а упавшие спинкой вниз – цифрой «1». Потом он опять попросил актрису назвать число, и она опять ответила: «Шесть». Дальше она снова сжала их пальцами, а Кардозо, встряхнув их шесть раз, опять бросил на стол. Процесс повторился. Под строчками из аккуратных единиц и нулей Кардозо что-то вписывал своим мелким почерком. Время от времени он переворачивал предыдущую страницу, словно проверял себя, потом согласно кивал и продолжал таинственные манипуляции с единицами и нулями. Служили ли ему знаки чужой судьбы указателями? Я слышал, что сантерию на Кубе многие считают построенной на элементарном статистическом анализе.

В комнате не ощущалось ни малейшего движения воздуха. Пламя свечей оставалось абсолютно неподвижным, словно это были кусочки раскаленного добела металла. Здесь, в Гаване, летними вечерами накопленная за день жара выходит из каменных стен домов. Днем солнце в полном смысле этого слова лупит по головам прохожих, а ночью теплый воздух внутри дома обнимает тело, словно человеческая ладонь рюмку с коньяком. Стены, крыши и каменные полы освобождаются от излишней теплоты, которая медленно просачивается из-под ковров, обоев и из стекла люстр. Мы прибыли сюда уже в сумерки, и я не заметил, как наступила ночь. Солнце зашло, пока мы слушали рассказы Кардозо о его музыкальной карьере и пили густейший сок манго. Каждый раз, когда на Кубе наступает вечер, я вспоминаю историю, которую прочитал в книге еще ребенком. В этой книжке с картинками ночь была живым существом. Когда солнце исчезало, с востока, от горизонта, начинала надвигаться ночь. Но этот момент еще никто не замечал. Потом она начинала расти, пожирая оставленный солнцем свет. Она съедала свет розовый и свет оранжевый, свет сумерек, и скользила между предметами. Сумерки казались такими прекрасными, что никто не обращал внимания, как растет чудовище-ночь. И это продолжалось, пока кто-нибудь не зажигал спичку и не замечал, что ночь уже успела все поглотить. Конечно, она не могла съесть искусственный свет, но зато покрывала мраком все закоулки города, море и дома; потихоньку вкрадывалась в человеческое сердце и гадила там съеденным и переваренным светом. Этот переваренный свет уже не был тем, чем раньше. Это был гнилой свет. И сердце человека наполнялось этим гнилым светом, и люди узнавали, что такое страх. Вот такая была история. Эта жара, что выползала из-под камней и растекалась по всему дому, являлась топливом для ночи. На лбу Кардозо поблескивали крупные капли пота, моя рубашка была уже хоть отжимай, одна только актриса совершенно не потела.

– Элегуа видит вашу комнату и говорит мне, что там что-то сломалось. У вас есть что-нибудь сломанное в вашей квартире?

При этом вопросе актриса сконфуженно посмотрела на меня.

– У меня нет больше дома, – сказала она, глядя на меня. – У меня нет больше своей комнаты. Я не могу больше вернуться в Париж, и в Японии мне тоже негде больше жить. И поэтому я приехала сюда, чтобы встретиться с учителем. Он этого не знает?

Я опустил ее последнее замечание и просто перевел, что актрисе больше негде жить.

– Ага, хорошо, я понял, – отозвался Кардозо. – В ее комнате есть какая-то очень важная для нее вещь, которая сломалась. Это точно. И то, что теперь это не ее комната, ничего не меняет. А вот факт того, что какая-то вещь сломалась, означает многое… а, ну вот… так… это телевизор. У вас не ломался телевизор?

– Телевизор? – пролепетала актриса, прикладывая руку ко лбу и опуская голову. – В самом деле у меня был телевизор, и он точно сломался… Но это ведь было очень давно.

– Я должен знать больше. Вы можете рассказать об этом поподробнее?

– Я жила в районе Токио, который называется Синдзуку, в той его части, где много баров, клубов, ну, и тому подобных заведений. В цокольном этаже моего дома находился маленький ресторанчик, тайваньская кухня, а на первом этаже – клуб для игры в маджонг. Я жила на третьем этаже, лифта не было. Рядом располагалась свалка всяких электрических приборов, и однажды я нашла там