Ч: И поэтому те, кто его разделяет, должны быть убраны. Не мешать.

А: Нет, они не должны быть убраны. Слушай, в 1989 году у нас миллионы людей выходили на улицу за свободу. Сейчас те же самые люди выходят совершенно за другое. Это такая большая беда. Но благодаря усилиям интеллигенции – которая большей частью думала так, как я, а не так, как ты, – в 1980-е годы у нас общество во многом повернулось в правильную сторону. Мы пришли в правительство только потому, что благодаря усилиям Сахарова, Солженицына и многих других общество повернулось к свободе.

Ч: Я согласен.

А: Сейчас, на мой взгляд, ты занимаешь приспособленческую позицию.

Ч: Я к кому приспосабливаюсь-то?

А: К народу. Это легко, понимаешь, – быть с сильными и с большинством. Это плохой выбор.

Ч: Понятно, понятно… А ты занимаешь гордую антинародную позицию.

А: Да никакую не антинародную! Увы, кажется, наша дискуссия не имеет конца. Не мы ее начинали…

Ч: Но мы продолжим.

А: Расскажи о ситуации с судом и что происходило потом. Ведь в конце очень мало людей было с Борисом рядом, кому он действительно доверял.

Д: Боря был уверен в том, что он выиграет. Это было связано с тем, что у него к английскому суду отношение было совершенно благоговейное. Кроме того, он знал – я так аккуратно скажу, – что в большинстве случаев говорит правду. Он просто не представлял себе, в какой степени ему придется вникнуть и влезть в совершенно не свойственную ему область деятельности. Мы уже говорили о том, что он был очень хорош по части генерации идей и совершенно никуда не годился, когда речь заходила о деталях, о технике, об усидчивости. Это просто было совершенно не его. А он столкнулся с ситуацией, когда нужно очень внимательно прочесть несколько тысяч страниц текста.

А: Да, это было для него невозможно.

Д: На русском, на английском – в данном случае совершенно не принципиально, потому что даже если на русском, то на достаточно специальном языке. Понять многое оттуда, запомнить и впоследствии действовать в соответствии с этим. Он это сделал не то что плохо – он это сделал очень плохо.

А: Ты знаешь, что Рома большое число людей уговаривал дать показания, обрабатывал их и так далее? Ты знаешь, что Миша Денисов был готов дать показания на стороне Ромы? И он дал их, только они не понадобились в суде.

Д: Нет, не знал.

А: Как ты можешь это объяснить? Самый близкий товарищ юности…

Д: Ну, во-первых, у меня был разговор с Мишей Денисовым, по-видимому, до того, как он согласился. Начался этот разговор с того, что он показания в пользу Бори давать не будет, потому что ему не нужны проблемы дома. После чего он сказал: “Но если ты захочешь каким-то образом использовать то, что я тебе сейчас расскажу, то я тебе расскажу”. И он сел и час со мной разговаривал, у меня есть соответствующая запись. Не магнитофонная, конечно, – я сидел и ручкой записывал. Мне это не понадобилось, но помогло многое вспомнить. Если бы Миша Денисов появился в суде и сказал, что Боря никогда не был совладельцем “Сибнефти”, я не знаю, как бы он реагировал на эти записи.

А: Сколько продолжался суд?

Д: Он начался, по-моему, в октябре и продолжался весь октябрь, ноябрь, декабрь и еще залез на январь.

А: И до самого конца вы не думали, что будет такой результат? И ты тоже не думал?

Д: Я был практически уверен, что мы проиграем по “Сибнефти”, но проиграем не по существу, а по чисто юридической стороне вопроса. Например, какая-то сделка будет признана мнимой, а для других истек срок давности. Или применимо не законодательство Британских островов, а континентальное право. Поэтому я был готов к проигрышу по “Сибнефти” и был абсолютно готов к выигрышу по РУСАЛу, потому что там было все настолько очевидно и там было меньше всего противоречивых мест в Бориных показаниях. Я, собственно, и Боре про это всегда говорил.

А: По ходу дела было изменение ощущений, так?

Д: У меня было, когда Боря начал давать показания. Он их начал давать на одной неделе, а продолжил на следующей. Вот, по-моему, на первый или на второй день второй недели он поплыл. Это был тяжелый день. Потом мне показалось, что он выкрутится.

А: Что происходило потом, после суда?

Д: Он был совершенно убит. Вот так сразу. Он был убит не потому, что проиграл процесс, не потому, что не выиграл деньги. Он был убит по двум причинам.

Во-первых, потому, что он проиграл именно таким образом. Он мог проиграть каким угодно образом. Вдруг бы выяснилось, что все законы против него – все правда, но законы против него, поэтому пошел отсюда вон. Но проиграть, когда ему сказали, что он говорил неправду, а он знал, что говорил правду… И проиграть не где-то, а в английском суде, который для него находился где-то по правую руку от Господа Бога, – это было страшным ударом, страшным. Страшным ударом, последствия которого он не сразу понял.

А: То есть несправедливость прежде всего? То есть, по большому счету, он был идеалистом.

Д: Ага. Он был влюблен в английский суд, как в девушку. И только потом до него начало доходить, что на самом деле произошло, потому что помимо крушения веры в справедливость, в английский суд – это был невероятный по масштабам репутационный ущерб. Это – вторая причина трагедии.

А: А ему это вообще важно было? Он пытался стать в Лондоне частью элиты? Тут же дело в личной истории и репутации, как ты правильно говоришь.

Д: В том-то и дело, что он себе ее выстроил за эти годы. Собственно, здесь он себя вел ровно так же, как в Институте проблем управления. Широкие связи. И вдруг в один момент это все грохнулось. Оно может грохнуться, но не тогда, когда ты чувствуешь, что ты прав. Понимаешь, он сам был виноват, надо было к этому по-другому относиться. Рома совершенно правильно сделал – построил машину, которая поехала, такой танк, да? А он перед этой машиной прыгал, лихой уланчик с пикой.

А: Что потом происходило, какие поведенческие изменения?

Д: Это было в октябре, а умер он в марте. Мы с ним время от времени перезванивались, пару раз встречались.

А: Всего пару раз за полгода? А до этого как часто вы виделись?

Д: Почти каждый день.

А: Почти каждый день, а тут просто исчез?