— Нет. Карсе Орлонгу. Они владеют знаниями, посредством которых желают управлять теломеном тоблакаем — но не смеют приблизиться. Подозреваю, их страшит присутствие Дома.

— Нет, он мёртв — всё, оставшееся от его жизненной силы, ушло в копьё. Не Дом, брат, но сам Карса Орлонг — вот кого они страшатся.

— Ага, — улыбнулся Киннигиг и протолкнул ещё один кусочек мяса в деревянный рот Фирлис, где он исчез, провалился в полость; там он сгниёт и снабдит дерево питательными веществами. — Выходит, эти имассы не так уж и глупы.

Она ползком пробиралась вдоль аккуратно уложенных обтёсанных камней, к самому краю котлована — зная, в какой ярости будет мать, когда увидит испорченную одежду, — и наконец добралась до места, откуда могла видеть сестру.

Тавор забрала игрушечных солдатиков брата, вырезанных из рога и кости, и устроила среди обломков разрушенной стены поместья, которую чинили работники, миниатюрное сражение.

Только много позже Фелисин узнала, что её девятилетняя сестра воссоздавала конкретную битву, извлечённую из исторических трудов, — столкновение вековой давности между Унтанской армией и восставшим Домом К’азз Д’Аворов. Битва, которая закончилась уничтожением сил изменнической благородной семьи и покорением Д’Аворов. И что, взяв на себя роль герцога Кенуссена Д’Авора, сестра перебирает все возможные тактические решения, ведущие к победе его армии. Застрявшей волею стечения неудачных обстоятельств в долине с крутыми склонами, безнадежно уступающей противнику числом. Военные историки единодушно соглашались, что такая победа невозможна.

Фелисин так и не узнала, преуспела ли её сестра там, где Кенуссен Д’Авор — общепризнанный военный гений — потерпел неудачу. Её слежка стала привычкой, увлечение холодной, равнодушной Тавор — одержимостью. Фелисин казалось, что её сестра никогда не была ребёнком, никогда не умела просто играть. Она шагнула в тень брата и стремилась лишь остаться там, а когда Ганоса отправили учиться, Тавор чуть заметно преобразилась. Казалось, будто выйдя из тени Ганоса, она сама превратилась в его тень, отрезанную и неприкаянную.

Но в те давние годы такие мысли не посещали Фелисин. Её одержимость Тавор существовала, но источник этой одержимости оставался неопределённым, как это свойственно детям.

Клеймо смысла всегда приходит потом, подобно взмахам кисти, сметающей пыль с резного камня.

У самого края разрушенного города, на южной стороне, земля резко спускалась туда, где некогда были ступени илистой глины, расходящиеся веером по старому ложу гавани. Столетия палящего солнца отвердили эти изгибы, превратив их в широкие твёрдые скаты.

Ша’ик стояла у внешней части самого большого из этих древних вееров, тысячелетия назад рождённых умирающим морем, и пыталась увидеть в лежавшей перед ней плоской чаше поле битвы. Напротив, в четырёх тысячах шагов от неё, вздымались зазубренные остатки кораллового острова, а над ними ревел Вихрь. Колдовская буря срезала с островов внушительную мантию песка, некогда их укрывавшую. Оставшийся хребет мало способствовал тому, чтобы собрать и выстроить легионы. Встать толком негде, строй не удержать. Острова широкой дугой прикрывали подступы с юга. На востоке был крутой откос, разлом, где земля резко спускалась на восемьдесят с лишним саженей к соляной равнине — бывшему ложу глубочайшего из внутренних морей. Разлом расширялся к юго-западу, на другой стороне островов-рифов, образуя бесконечный на вид бассейн южной части Рараку. К западу лежали дюны, глубокий и мягкий песок, вылепленный ветром и изобилующий зыбунами.

Она соберёт свои силы на этом краю и выстроит, чтобы удерживать семь основных подъёмов. Конные лучники Матока на флангах, тяжёлая пехота Корболо Дома — элитное ядро «Живодёров» — на внешней стороне каждого подъёма. Конные копейщики и кавалерия останутся сзади в качестве заслонов до минуты, когда малазанцы откатятся по крутым склонам и прозвучит приказ наступать.

Так, во всяком случае, объяснял Корболо Дом — она немного сомневалась в правильной последовательности. Но похоже, несмотря на численное преимущество, напанец искал хорошую оборонительную позицию. Он стремился испытать свою тяжёлую пехоту и ударные отряды, выставив их против аналогичных малазанских подразделений. Поскольку Тавор движется им навстречу, целесообразно выбрать поле боя как можно ближе к этим скатам. И преимущество будет полностью на стороне Воинства Апокалипсиса.

Тавор вновь оказалась герцогом Кенуссеном Д’Авором в Ибиларском ущелье.

Несмотря на жару, Ша’ик вдруг стало зябко, и она запахнула овечий плащ. Она посмотрела туда, где ждали Маток и десяток телохранителей, осмотрительно державшихся поодаль, но на таком расстоянии, чтобы за пару ударов сердца оказаться рядом. Ша’ик не представляла, почему неразговорчивый военачальник так боится, что её могут убить, — однако не возражала. После того как ушёл Тоблакай, а Леоман отправился куда-то на юг, Маток взял на себя роль её защитника. Что ж, неплохо, хотя Ша’ик не думала, что Тавор попытается подослать к ней убийц, — невозможно нарушить Вихрь богини и остаться незамеченным. Даже пятерня Когтей не способна скрытно пройти сквозь многослойные барьеры — и неважно, каким Путём они воспользуются.

Потому что сам барьер определяет Путь. Путь, который незримой кожей лежит на Священной пустыне. И этот отхваченный обрывок уже не кусок целого, он сам стал целым. И сила его растёт. Пока в один прекрасный день, совсем скоро, он не потребует собственного места в Колоде Драконов. Как Дом Цепей. Новый Дом, Дом Вихря.

Вскормленный пролитой кровью армии, что будет уничтожена.

А когда она преклонит передо мной колени… что тогда? Дорогая сестрица, сломленная и склонённая, покрытая пылью и куда более тёмными потёками, а её легионы лежат разбитыми, стали пищей для накидочников и стервятников, — следует ли мне тогда снять шлем? Показать ей в ту самую минуту своё лицо?

Мы забрали себе эту войну. Отняли у повстанцев, у Императрицы и Малазанской империи. Даже у самой богини Вихря. Тавор, мы заменили собой, ты и я, Дриджну и Книгу Апокалипсиса — заменили нашим собственным, личным апокалипсисом. Кровь семьи — и ничего больше. И тогда мир, Тавор, — едва я сниму шлем и увижу, что ты узнала меня, — мир, твой мир, качнётся у тебя под ногами.