аналогичной свободе и достоинстве простолюдинов Китай или Япония, или, тем более, Индия, вполне могли бы создать аналогичную науку. Изначально она у них была заметно выше. Экономическая теория роста также не является решением вопроса о том, почему рост продолжается. Она предполагает, что экономия от масштаба знаний внезапно возникла, возможно, была доставлена на север Англии инопланетянами около 1800 г., и по какой-то причине не возникла в десятки других времен и мест, столь же благосклонных к большим городам, хорошей географии, грамотному населению или всему этому вместе.

Экономический историк Паоло Маланима утверждает, что неудачная реакция Италии на общеевропейский кризис XVIII века стала первым признаком превосходства Англии, что полностью соответствует общепринятой датировке промышленной революции в Англии, и далее приводит график четырехкратного роста реальной заработной платы строительных мастеров на юге Англии в течение первого века Великого обогащения. Нулевой рост или даже удвоение не столь поразительны для истории человечества, как такой четырехкратный рост - задолго до того, как наука приобрела большое значение, но после распространения в соответствующих странах северо-западной Европы либеральных идей. А в ХХ веке произошел еще один, условно измеряемый, четырехкратный рост.⁸ Сосредоточиться без достаточных научных оснований на глубокой истории Европы, на самом раннем и самом медленном росте одного из деревьев - значит упустить лес, бурно растущий только после 1800 года.

Эрик Джонс в 2010 г. красноречиво опроверг мнение многих моих коллег-историков экономики, таких как Померанц, Мокир и Голдстоун, о том, что ничего революционного в масштабах Великого обогащения не произошло примерно до 1800 года. Я уже отмечал, что в своей книге "Повторяющийся рост" (1988 г.) он уже приводил примеры таких "крупных фаз роста", как Китай эпохи Сун и Япония эпохи Токугава.⁹ Но эти фазы были подъемами без продолжений, теми видами удвоения, которые могли бы "продолжиться", если бы Китай или Япония приобрели то, что имела северо-западная Европа в XVIII и особенно XIX веках - общество, серьезно стремящееся к улучшению, без жестких ограничений со стороны правительства. И "неудачные взлеты", как их называют Асемоглу и Зилиботти, Амстердама, Флоренции и Генуи, действительно были неудачными в плане продолжения. (Однако отнесение Амстердама к категории неудач является научной ошибкой: я уже отмечал, что он, как и Лондон, просто перешел от преимущественно производственной и торговой деятельности к банковской и торговой; Флоренция и по сей день является крупным промышленным городом, а Генуя по-прежнему остается портом индустриализации Северной Италии).

Джонс считает, что "причиной столь незначительных эпизодов роста было, главным образом, чрезмерное стремление к получению ренты со стороны носителей политической власти"¹⁰. Например, историк экономики Шейлах Огилви приводит доказательства того, что средневековые гильдии купцов были убийцами роста, а не его творцами, как утверждают некоторые теоретики и историки неоинституционалистской школы. Она пишет:

Представители "конфликтной" точки зрения [в отличие от радужных неоинституциональных представлений о гильдиях] согласятся с тем, что существует веская экономическая причина, по которой гильдии, подобные купеческим объединениям, существовали так широко с XII по - в некоторых обществах - XIX век. Но не потому, что они увеличивали совокупный объем производства, гарантируя безопасность торговли или соблюдение контрактов. Напротив, они ограничивали конкуренцию и сокращали обмен, исключая ремесленников, крестьян, женщин, евреев, иностранцев и городской пролетариат из наиболее прибыльных отраслей торговли. Купеческие гильдии и ассоциации были так широко распространены и так живучи не потому, что эффективно решали экономические проблемы, делая всех лучше, а потому, что эффективно распределяли ресурсы среди влиятельной городской элиты, принося побочные выгоды правителям.¹¹

Жители беднейших стран, небезосновательно полагающие, что их экономика основана на нулевой сумме, считают, что лучше всего они могут продвигаться вперед за счет воровства, трансплантации, влияния, коррупции, поиска ренты. Жители богатых стран, напротив, считают, что лучший путь к прогрессу - это изобретательство и совершенствование, поэтому такие страны и стали богатыми, во всяком случае, до тех пор, пока государственные расходы не стали достаточно велики для того, чтобы рентоискательство снова взяло верх.¹² Но в любом случае "основные фазы роста" - это периоды, когда доход на человека увеличивался в 2 или максимум 3 раза, а не в 10 или 30 или 100 раз. Иными словами, экономическая история должна не акцентировать внимание, как это иногда делает Джонс, отдавая предпочтение континуистам, на специализации производства и регионов, которую мы небрежно называем "индустриализацией". Демограф и историк экономики Энтони Ригли отметил в 1988 г., что такое поразительное изменение, как Великое обогащение, не могло быть простым "продолжением" событий, начавшихся еще в Средние века, учитывая, что такие мудрые головы, как Юм, Смит, Мальтус, Рикардо и Милль, полностью пропустили то, что начало медленно происходить в XVIII и начале XIX вв.¹³ Сам протеанец Джонс хорошо выразил эту мысль:

Если бы идея прогресса эпохи Просвещения не влияла на практические дела, Англия могла бы стать обычной страной, по понятиям того времени, довольствующейся спокойной процветающей, но не насильственно прогрессирующей экономикой, как Соединенные провинции, Япония времен Токугавы или Венеция. Уровень жизни был бы намного выше достатка каменного века, но остановился бы на плато буколического процветания, а потенциал роста растворился бы в венецианских сумерках.¹⁴

Именно так. Проблема, как заметил Мокир, состоит в том, чтобы объяснить, почему не произошло "блуждание в сумерках", как это часто случалось в более ранних эффлоресценциях, как Голдстоун назвал ранние промышленные революции.

Век Просвещения, воспринятый как французский, не может быть объяснением, поскольку французы, если бы их не раздражала британская коммерция, продолжали бы очаровательно говорить в салонах об утопиях, продолжали бы изобретать военные устройства сомнительной гражданской пользы, такие как воздушный шар. Как заметила недавно одна французская бизнесвумен - правда, ссылаясь при этом на обычное понимание славы Франции в Люминевом веке, - французы "хорошо изобретают, но, сделав изобретение, они не знают, что с ним делать"¹⁵ Точно так же в конце XVII века внезапно практичные и коммерческие англичане, если бы не раздражение со стороны Голландии, скорее всего, остались бы не военно-морскими, не финансовыми, не буржуазными и бедными. Взрыв идей начался в Голландии, раздражая ее соседей.

Чтобы объяснить то, что мы пытаемся объяснить, мы должны представить себе его корни как сначала относительно недавний голландский рост улучшений, испытанных торговлей, а затем недавний британский или даже, в частности, шотландский рост, или промышленное Просвещение. Однако эти корни, как это часто случалось с предыдущими промышленными революциями, могли бы заглохнуть, если бы на этот раз они не сопровождались резким изменением идеологии. Обогащение Британии за счет Голландии произошло, прежде всего, за счет особого вида буржуазно-помещичьей идеологии. Огилви вновь