туман. Ферма выглядела так, как будто она была построена каким-нибудь голландцем, который помогал защищать Канвей-Исланд от напора моря, когда Эссекс омывался еще водами устья реки. Только одно окно в ней было освещено, но кругом все было темно, как и река, черневшая перед ее воротами.

Я постучал раза три в старую, ветхую дверь, и в ответ на это ко мне вышла красивая служанка. «Да, — сказала она, — мистер Аймроз дома и ждет вас». С этими словами она провела меня к преступнику, которого полиция искала во всех городах мира. Он сидел в низком кресле в маленькой комнатке передней части дома. Комнатка была бедно и безвкусно обставлена, наподобие меблированных комнат в Маргэт. На глаза Валентина Аймроза был надвинут зеленый козырек, но не настолько низко, чтобы это мешало ему все видеть. Стул, приготовленный для меня, и лампа на столе были поставлены так, чтобы он мог следить за выражением моего лица, как настоящий художник, от наблюдательности которого ничто не может ускользнуть. Приняв вполне беспечный вид, он с видимым удовольствием курил громадную сигару, а подле него стояла черная бутылка, содержимое которой, судя по наружному виду, состояло из голландского джина. Он во многих отношениях отличался теперь от еврея, которого я встретил на высотах Санта-Марии, и свирепое выражение его лица несколько уменьшилось. Сбоку кресла стояла большая палка, а у ног лежал безобразнейший бульдог, какого я никогда не видел в своей жизни и который при входе моем поднял свою свирепую голову. Все это я заметил сразу и сделал, конечно, соответствующее заключение. «Он не вооружен, — подумал я, — но где-то поблизости скрываются его друзья… Стоит ему сказать слово, и собака схватит меня, а негодяи докончат остальное».

Я положил шляпу на пол и отодвинул стул от стола.

— Я приехал сюда в ответ на ваше письмо, — сказал я. — Условия нашей встречи точно соблюдены мною. Мой слуга ждет меня у ваших дверей, а баркас стоит на реке в стороне от пристани. Приступим сейчас же к делу. Надеюсь, что и вы желаете этого.

Он сдвинул выше на лоб свой зеленый козырек, и я увидел его глаза, окаймленные красными веками, бесцветные и устремленные на собаку у его ног. Длинная, тонкая рука его, державшая сигару, казалась покрытой серебристой кожей, а ногти были темны и как бы из черного дерева. Огромный бриллиант сверкал в перстне на его мизинце. Подобно всем своим товарищам, он до сих пор еще не отказывался от заботы о своей наружности, несмотря на то, что ему было уже восемьдесят лет.

— И я надеюсь на то же самое, — повторил он не без некоторого достоинства. — Надеюсь видеть великого доктора Фабоса в Лондоне и принимать его в своем доме… Это большая честь для скромного старика. Чем заслужил я это? Как могло такое счастье посетить жалкую старую жизнь?

Он захихикал, как старая ведьма, сидящая у костра, разведенного у дороги. Но это был тщеславный смех, который трудно бывает скрыть… Движением руки я заставил его умолкнуть.

— Счастье явилось в дом по собственному вашему приглашению, — сказал я. — Прошу оказать мне внимание. Я приехал сюда не ради тщеславных обоюдных словоизлияний и не ради желания пользоваться вашим приятным обществом. Я приехал с целью узнать историю Анны Фордибрас.

Он кивнул головой, хихикая втихомолку, и откинулся на спинку кресла, чтобы лучше наблюдать за мной.

— Великий доктор Фабос из Лондона, — повторил он, — в доме бедного старого еврея! Как я этим польщен! Какой почет! Великий английский доктор, который преследовал бедного старика по всему свету и явился сюда, чтобы в конце концов просить у него милости! Повторите ваши слова, доктор! Повторите их несколько раз. Слова эти — музыка для меня, я упиваюсь ими, как вином… словами моего друга доктора… Смогу ли я когда-нибудь забыть их?

Страшно было слушать его зубоскальство, но еще ужаснее было помнить, что достаточно одного его слова, чтобы люди, наблюдавшие за нами (я был в этом глубоко убежден), мигом лишили меня жизни. Я не сразу сообразил, как продолжать разговор. Прошло нескольких долгих минут, а он по-прежнему сидел в кресле, продолжая болтать и хихикать, как старая ведьма у очага. Я ничего не находил нужным говорить пока… К тому же была его очередь продолжать.

— Да-да, мой дорогой, — говорил он, — да-да! Вы великий доктор Фабос из Лондона, а я бедный старый еврей. И вы желаете узнать историю маленькой Анны Фордибрас! Как ничтожен мир, если нам пришлось встретиться в этом старом ветхом доме… бедный старый еврей и богатый доктор! И вы приехали просить у меня помощи! Еврей должен дать вам возможность жениться, еврей должен спасти малютку для ее возлюбленного. Ах, дорогой мой! Какая штука эта любовь и какие безумцы эти мужчины! Великий богатый доктор покидает свой дом, своих друзей, свою страну, тратит половину своего состояния на яхту — и все из-за любви и чтобы еще раз увидеть бедного старого еврея. Лучше этого я никогда и ничего не слышал… О, Бог моих отцов, для этого одного стоит жить!

Он несколько раз повторил последние слова, точно они были для него пищей и питьем. Я начинал понимать, что он находится под влиянием ложного тщеславия и что постигшая меня неудача была ему дороже груды золота.

— Нуждаюсь ли я в деньгах? — спросил он, почти с бешенством обращаясь ко мне. — Клянусь небом, они для меня что грязь под моими ногами. Нуждаюсь ли я в прекрасных домах, мраморных залах и шелковой одежде? Взгляните на комнату, в которой я живу. Подумайте о моих обстоятельствах, о моем счастье, о моих богатствах, об одежде на моих плечах, о слугах, которые ухаживают за мной! Деньги — нет! Но видеть великих людей униженными, разбить их счастье, сердца — это нечто, и старый бедный еврей готов умереть ради этого. С сегодняшнего вечера начинается мое вознаграждение. Великий доктор Фабос становится передо мной на колени, чтобы вымолить у меня сердце женщины. Сколько людей приходило ко мне с тех пор, как я был в возрасте доктора, молодым человеком, отвергнутым своим народом, живущим честно, молящимся в храмах, выстроенных человеком! И я всем говорил, как говорю и ему, нет, тысячу раз нет! Уходите от меня с тем, с чем вы