данника. И тогда, когда Селим Явуз подчинил Курдистан, Сирию, Палестину, Египет, Хаджаз, Мекку и Медину, когда Селим Второй Мест развеял по ветру войска Персии, Венгрии и Венеции. Не дрогнули наши предки перед жестокостью сильнейшего из османских султанов — Сулеймана Кануни, при котором туркам покорились Белград и Родос, Грузия, Междуречье и Алжир. И не только не дрогнули, но сохранили еще надолго вольность: до той поры, когда осман подчинил себе их землю и отнял их права. Стало быть, мы тоже, во время, в которое живем, должны уметь страдать за родину свою, ибо только так станем достойными счастья.

Князь помолчал. Может быть, лишь теперь, с болью глядя с высоты на опустившихся на колени подданных, Кантемир ощутил всю меру любви своей к этим людям. Но суд его, во имя справедливости, должен остаться строгим.

— Григорашко Хынку и Паскал-логофет впали в заблуждение. Пусть так. Кто ищет — тот в конце концов находит свое. Разве неведомо вам, что слепой во все дни плачется о зрении, хромой — о ногах, глухой — о слухе, а скопец — о целостности своей? Разве не в наших силах было схватить их и связать, дабы определили мы им, как велят законы цивилизованных народов, целительное снадобье от их греха? Вы же, в слепой надменности и гордыне, поступили подобно дикарям и варварам. И даже хуже них, ибо и самые дикие народы придерживаются известного разума и порядка. Чем были, в сущности, слова Паскала-логофета? Лживыми измышлениями, которые безмозглым заменяют историю, как помет заменяет свинье овес, как щелкание бича служит вместо музыки пастуху. И не будь вы пьяницами с лужеными глотками, поразмыслили бы здраво, и дошло бы тогда до вас, что вся его болтовня заслуживала совсем иной кары.

Кантемир с достоинством возвысил голос и завершил:

— В силу нами сказанного, решаем: вы, ваши милости Кырцан-комис, Тоадер Миреску, капитан, и Ион Бухуш, будете преданы смертной казни через отсечение головы. Прочие приговариваются к каторге. Аминь.

Бояре поползли к нему по полу, причитая о снисхождении. Капитан Брахэ подал быстрый знак. Драбанты смяли бояр грудью и затолкали в подвал.

Осужденные плесневели среди сырости целую неделю. Только после этого вышло повеление о прощении. Спины преступников приняли по четыре и пять десятков палок, смотря по вине, и всем вернули свободу спустя три дня, в пятницу.

2

После нескольких ясных дней, солнечных и теплых, ударили нескончаемые дожди. Мир, казалось, впал в оцепенение; днем лило как из ведра, ночью сеяло, как сквозь сито; утром же тучи, взяв передышку, кутали окрестности бесконечными туманами.

Кантемир замкнулся в кабинете, упорно сражаясь с химерами воображения, черпая силы из чистилища своей пламенной души. Будь прокляты мгновения, отказывающие перу и мысли в заслуженном торжестве. Будь счастлив и славен час, в который разумом зачато зерно истины и положен еще один камень в здание храма человеческой мудрости.

Иногда ему изменяли слова, иногда — целые фразы. Тогда князь начинал упорный поиск в потаенных уголках своего разума. Искомое показывалось вблизи, но снова пряталось, с непостижимым коварством выслеживая его, затаиваясь, прощупывая его и поддразнивая враждебно, зарываясь в земных глубинах или взлетая вслед за хвостами комет. Память Кантемира была до краев нагружена султанами, визирями, агами, янычарами, императорами, королями, герцогами, князьями, мужами, свирепыми, аки львы, или добрыми, как ягнята, мудрыми или глупыми, бранчливыми или спокойными. В воображении возникали войска, заполнявшие бескрайние поля, кровавые битвы с победными кличами и воплями отчаяния, со звуками труб и пушечной пальбы, со звоном сабель и свистом алебард. Там были народы и страны, взбудораженные завистью, обидами и враждой. Философы, писатели, поэты, знатоки истории, географии, математики, астрономии и других наук с древнейших времен до его собственных дней. Словно весь мир с его историей философии, с пестротою обычаев и нравов вселился в его сознание, на десятках языков требуя, чтобы он привел его в порядок и объяснил. А в средоточии всего этого лежала его родина, Земля Молдавская, на которую князь взирал с высоты своих суждений, которую в тайне судил с любовью и строгостью заботливого родителя. Там был и сам он, преследуемый судьбою государь и ученый, дерзнувший взвалить на плечи груз своих смелых иллюзий; и Русская Земля, которую он исследовал ныне с таким старанием от самых истоков, и храбрый ее повелитель Петр Алексеевич, чьи дела не оставляли равнодушными ни друзей, ни врагов.

Князь снова и снова окунал в чернила перо, набрасывая портреты, эпизоды, пейзажи, линии рубежей. Слова и фразы снова ускользали, ощетиниваясь, и исчезали во тьме. Но он умело накидывал на беглецов хитроумные арканы, подтаскивал, как взбесившихся жеребят, к себе и принуждал к повиновению.

Если тобой владеет благородное чувство и добрая цель, слова, чтобы выразить их, найдутся всегда.

На упрямом, безжалостном в своем тиранстве листке, словно выписанные кровью, вырастали строки: «Разнообразные должности, какими они установлены теперь, устроены, как говорят наши летописи, Александром I, прозванным Добрым, после того, как он получил из рук Иоанна Палеолога титул деспота и княжеский венец и пожелал устроить весь свой двор по обычаям императорского двора. Этому легко поверит каждый, кто пожелает сравнить должности при дворах прежних греческих императоров, описанные Куропалатом и Георгием Кодином в особой книге, с нынешними званиями молдавских бояр...»

Перо князя вело глубокую борозду по плодородному полю. И это были те мгновения высшего счастья, из которых единственно и может складываться подлинная жизнь человеческого существа. Мгновения сбора плодов, мгновения творчества.

Из густой ткани раздумья неизменно выбивались нити насмешливых замет. Покалывали разум острыми иглами и напоминали на манер старинных поговорок: у счастья в одном глазу часто — слезы, в другом — смех, одной рукой оно приманивает человека, другой — отталкивает... Дочь Пантелея Мирова словно растаяла в бездне злой тайны. Востроглазые ищейки Антиоха Химония разнюхивали всюду, где было мыслимо, расспрашивали всех и присматривались ко всему, переодеваясь то солдатами, то купцами, то монахами или священниками, то перехожими каликами. Но неизменно возвращались к нему, повесив носы с пустыми руками. Словно девушки и не было вовсе, не существовало никогда.

Дмитрий Кантемир по-прежнему ее ждал. Может быть, Елена до сих пор прячется в каком-нибудь овраге или пещере. Может, ушла в монастырь, Может, ее похитили. Всякое могло случиться. Рано или Поздно дойдет и до него о ней весть.

Скромный свет, исходивший от этого существа, продолжал жить в душе