Бу-бу-бух!!! Грохот выстрела заставил подпрыгнуть решительно всех. Что такое?! Зачем стрелял, Ванька?!

— Иван! Это же мы! Ваня, открой, это люди! Вань, ты же меня помнишь, Вань!

Так голосили охотники, без всякого ответа из избушки. И вдруг раздался новый звук из избушки: что-то тяжелое тащили возле двери, на высоте человеческой груди.

— Осторожно!

Потом Володька припоминал — Акимыч рявкнул еще до того, как Ваня вышел из избушки. Они даже обсудили это с Андрюхой, и тот уверял то же самое: мол, Акимыч заорал, как только Ваня отодвинул брус… Хотя и это было тогда еще неясно — что этот звук раздается, потому что Иван отодвигает, вытягивает брус.

И упало сердце, отвисла челюсть у Володьки, потому что перед ними появился Ванька: зеленый, трупный, распространяя мерзкий запах разложения. В правой руке Ванька держал, прижимал прикладом к боку ружье, и один ствол еще легонечко дымился. Ощеренный, с застывшими глазами Ванька повернулся, и второй ствол уперся прямо в грудь Володьке; черный провал дула почти не двигался, и Володька как-то сразу вспомнил, что стреляет Ваня хорошо.

Он стоял метрах в двух, не больше, держал, слегка покачивал ружье, и Акимыч вдруг крикнул страшным голосом, рванулся в прыжке к Ваньке. Ружье бабахнуло так, как бабахает только картечь, по кустам бешено хлестнуло, в лесу выстрел подхватило эхо, а Акимыч уже сбил Ванюшу, уже страшно кричал:

— Помогай!

Но помогал Акимычу Андрюха, а Володька так и стоял соляным столпом, пока катался, рычал, ухал, потом жалобно плакал клубок сцепившихся людей. Не будь Акимыча — и Володька дал бы разрядить в себя ружье.

А пока Ваня горько заплакал, слезы прокладывали дорожки среди многодневной щетины.

— Следи кругом!

Володька опомнился, стал глядеть — а правда, не ползет ли кто-то, не крадется ли?

— Коль… Там, сверху ничего не видно?

Очень неловко было Володьке за свое оцепенение. Тьфу ты, за мертвеца Ивана принял!

— Не видно… — бурчит Кольша. То ли сердится на Володю, то ли сам испытал нечто подобное.

А Акимыч отстегивал флягу:

— А ну, выпей-ка этого. Как лекарство.

Иван сомневается, смотрит обезумелыми глазами на Акимыча, на водку во фляге.

— Ну, давай! Как лекарство, говорю, залпом давай!

Иван пьет; и даже не действие водки, сам ожог водки в горле, во рту, сам вкус, от которого Ваня передернулся, заставляет его смотреть вроде осмысленнее.

— Это мы, Ваня… Меня узнаешь?

Иван смотрит диким взглядом, не отвечает.

— Ну, как меня зовут? А?

— Ты Акимыч…

И голос у Ивана изменился, стал неуверенный, трескучий.

— А это кто?

— Это Андрюха.

— Ну лады… Что ж ты по нам палить приладился?

И передернулся Иван, стал отодвигаться, да некуда — Акимыч посадил спиной к пихте. А Иван пытался эдак по-тихому, бочком и пятясь, увеличить дистанцию между ним и парнями.

— Ты куда?! Нет, Ваня, мы за тобой пришли. Отец тебя зовет, Ваня, пойдем с нами.

Акимыч все говорил, говорил — так же, как разговаривал только что с Володькой — вроде бы, как с несмышленышем. Иван слушал, слушал… и видно было, что напрягается он, хочет понять, и все-таки с трудом понимает про деревню, отца, жену, про борщ и про огород, который непременно нужно выполоть. Он не то чтобы совсем не понимал… Он понимал не до конца, не в полной мере.

— Много их тут, — неожиданно сказал Ванюша. Сказал вдруг, и схватился за куртку Акимыча, резко подался вперед.

— Много, — осторожно согласился Акимыч. И замолчал, выжидая.

А Ваня тоже замолчал, и вдруг замотал головой, навзрыд заплакал. Акимыч притянул его к себе; «как маленького», — который раз за последнее время отметил Володька. Ваня вырвался, упал лицом на землю, он буквально сотрясался от рыданий.

Володька отодвинулся, попытался отключиться от тягостного зрелища, вошел в избу. О Господи, какая вонь! Вроде бы, писал Ванюша в ведро, туда же и какал, но вон одно подсыхающее пятно, вон другое, вон куча на досках в углу… Повреждаясь в уме, Ваня все меньше следил за порядком, все меньше понимал, что же он делает.

Смрад, от которого опять дико тошнило, остатки какой-то каши в котелке, подкоп, по которому и вел парень огонь… И ведь правильно вел, между прочим!

Ваня еще выкрикивал что-то, плакал, а Акимыч командовал — и опять так, что очень трудно будет возражать:

— Народ! Сейчас прямо и уходим… Чтоб до темноты — возле машины. Володька, поможешь мне вести этого… Кольша, Андрюха, вы в рюкзаки сложите… В общем, сложите то, что мы нашли… Чтобы хоть чего-то, а похоронить.

Володя знал, что Акимыч прав… Прав, как сама правота. Уже вторая половина дня, до ГАЗика пятнадцать километров, а оставаться здесь на ночь — безумие. И если что-то сопротивлялось в нем решению Акимыча, то это никак не логика, не понимание сути вещей. Сопротивлялось даже не тело — все же не такие молодые они все, чтобы даже не поев, тащиться обратно. Сопротивлялось понимание, что предстоят два невеселые занятия: вести вниз не особенно вменяемого Ваню и собирать в рюкзаки, нести в них все, что осталось от Сергея и Равиля.

5 августа 2001 года

Потели и окна, и лица людей. Огромный чайник надрывался на плите, а кроме чайника стояли еще стеклянные банки, а в каждой из них плавали в кипятке цветы, корешки или бутоны — настаивались добавки в чай, вкусные и как правило, полезные.

— Владимир Дмитриевич! Вы когда-нибудь слышали, чтобы медведи вместе охотились? И чтобы они нападали группой?

Разумеется, все эти четкие вопросы задавал хорошо подвешенный язык Андрюхи. Но и Володька с Кольшей оторвались от кружек с чаем, кинули на Товстолеса некий задумчивый взгляд. Каждый из охотников отметил, что Товстолес почему-то не удивился.

— А что, уже… Я хотел сказать, вы что, видели таких медведей?

— На нас напало сразу трое… И Ваня говорит, на него напало то ли трое, то ли сразу много медведей. Он, конечно… — Андрюха замялся.

— Он, конечно, не очень надежный информатор. Но что-то ведь он видел, верно? И что-то же произошло такое в этой избушке, от чего он то плачет, то смеется. В горы-то он шел вполне нормальный… Я правильно излагаю?

Невнятным бормотанием и кивками охотники выразили свое полное согласие. И как тонко высказался Товстолес! Помолчали.

— Так вот, если вы хотите знать мнение ученого — медведи вместе нападать не могут. Никогда. Медведи — ярко выраженные одиночные животные.

— Да вроде бы, мы это знаем…

— Тогда зачем спрашиваете?