Потом стало еще хуже. Собравшиеся были настроены поотношению к кардиналу не просто недоброжелательно – оставалось впечатление, чтоРишелье был личным врагом буквально всех здесь присутствующих. И политикакардинала, заставлявшая трепетать всю Европу, и его личная жизнь были здесьпредметом для подробнейших пересудов и самых беззастенчивых сплетен. Великийгосударственный деятель, кого так высоко чтил г-н д’Артаньян-отец, служил здесьпопросту посмешищем. Правда, со временем д’Артаньян, наслушавшись вдоволь этихпересудов, подметил своим острым умом одну примечательную особенность. Если г-нд’Артаньян-отец восхищался кардиналом вовсе не бездумно, а мог подробноаргументировать все поводы к уважению и перечислить свершения кардинала,пошедшие только на пользу Франции, то здешние пересуды были лишены как логики,так и аргументов. Не было ни малейших попыток беспристрастно взвесить все, чтосделано кардиналом для государства, ища как слабые стороны, так и сильные.Собравшимся здесь кардинал попросту не нравился, вот и все. Его ненавидели,если рассудить, как ненавидят строгого учителя, требующего порядка в классе,или пристрастного командира, вздумавшего искоренить в своей роте беззастенчивуювольницу и ввести строгую дисциплину. Д’Артаньян был согласен с отцом в том,что произвол и ничем не сдерживаемые буйные выходки дворянства были опасны длягосударства еще более, нежели разлад в налаженном хозяйстве, и мог бы, как емупредставлялось, аргументированно и логично поспорить кое с кем изприсутствующих. Беда только, что он успел уже понять – собравшимся здесь ненужны ни аргументы, ни логика. Кардинал Ришелье осмелился посягнуть на повсеместнуюанархию – и этого для многих было достаточно… Никто из них понятия не имел ни орычагах управления государством, ни о финансах, ни о большой европейскойполитике, но давно подмечено, что критиковать чьи-то действия, не предлагаявзамен своих рецептов, – дело слишком легкое и увлекательное, чтобы отнего отказался хоть один напыщенный болван или светский горлопан…

Д’Артаньян понял, что, пожалуй, напрасно считал себя до сихпор человеком, которого нечем смутить. Разговоры здешние были таковы, что, казалось,сюда сию минуту должна ворваться королевская стража, засадить половинуприсутствующих в Бастилию, а другую половину колесовать на Гревской площади, уТрагуарского креста или у церкви святого Павла, где обычно расставались сжизнью узники Бастилии. А сам д’Артаньян, как ему представлялось, неминуеморазделил бы их участь как сообщник, поскольку молча слушал все эти речи…

Однако шло время, а все эти невероятно вольнодумные иоскорбительные для кардинала разговоры продолжались с прежним накалом, как будтоникто из присутствующих не верил, что окажется похороненным на кладбище святогоИакова, где, как известно, бесчестно погребали государственных преступников.Понемногу и д’Артаньян стал успокаиваться, понимая, что это, вероятнее всего,обычные, ежедневные сплетни, так и не наказанные Бастилией…

– Что вам угодно? – высокомерно обратился к немунекий раззолоченный господин. – Я вижу, вы здесь человек совершенно новый…Не назовете ли ваше имя и цель прихода?

Нервы д’Артаньяна настолько были расстроены и взбудораженывсем услышанным, что он едва не назвал этого вельможу почтительно «сударем», нововремя сообразил, что это не более чем лакей г-на де Тревиля, пусть исверкавший золотыми галунами.

Изо всех сил пытаясь держаться независимо – ибо лакей любойважной особы все же не более чем лакей, – он ответил, с неудовольствиемотмечая, что голос его дрожит:

– Я – д’Артаньян, дворянин из Беарна… земляк господинаде Труавиля…

– Кого? – с неподражаемой интонацией осведомилсяраззолоченный павлин.

– Господина де Тревиля, – торопливо поправилсягасконец. – Не будете ли вы так добры, любезный, исходатайствовать мне увашего хозяина несколько минут аудиенции?

Он несколько овладел собой – и его горящий взгляднедвусмысленно напомнил обладателю раззолоченной ливреи, что слуга всегдаслуга, а дворянин со шпагой на боку всегда дворянин, и забвение этой немудренойистины чревато порой нешуточными последствиями… Уже чуть более почтительнымтоном лакей спросил:

– У вас есть какие-нибудь рекомендательные бумаги,которые я должен буду передать господину де Тревилю?

– Нет, – кратко ответил д’Артаньян, вздохнув просебя. Лакей поднял бровь, однако ответил вежливо:

– Я доложу.

– Мне бы не хотелось ждать долго…

Лакей, обозрев его с ног до головы, сказал:

– Простите, сударь, но в данную минуту у господина деТревиля имеет честь пребывать канцлер Сегье, первый чиновник короны. Так чтоваша милость наверняка не будет в претензии немного обождать…

И, задрав нос, скрылся в кабинете. Совершенно ясно было, чтоследует изготовиться к долгому ожиданию, – и д’Артаньян покорилсянеизбежному, напряг глаза, всматриваясь в дальний угол зала: показалось вдруг,что там мелькнула знакомая перевязь, расшитая золотом, правда, исключительно содной стороны…

– Господин де Тревиль ожидает господина д’Артаньяна, –послышался вдруг зычный голос лакея.

Наступила тишина – как обычно в то время, когда дверькабинета оставалась открытой, – и молодой гасконец торопливо пересекприемную, спеша войти к капитану мушкетеров.

Оказавшись в кабинете, он поклонился чуть ли не до самойземли и произнес довольно витиеватое приветствие, но де Тревиль, ответивдовольно сухим кивком, прервал его на полуслове:

– Соблаговолите подождать минутку, любезный д’Артаньян,я должен покончить с предыдущим делом…

«Интересно, почему же вы в этом случае поторопились меняпригласить?» – подумал д’Артаньян то, что, конечно же, не осмелился быпроизнести вслух.

Вежливо склонив голову, он встал в стороне от стола,краешком глаза наблюдая за стоявшим перед де Тревилем канцлером королевства –высоким худым мужчиной, чья одежда намекала как на его духовное, так исудейское прошлое.

– Итак, вы не собираетесь прикладывать печать? –вопросил де Тревиль, потрясая какими-то бумагами.

– Не собираюсь, – кратко ответил канцлер. –Простите, не собираюсь.

– Позвольте освежить вашу память, – суровым тономначал де Тревиль. – Ее величество королева соблаговолила данными грамотамиоказать мне некую милость. И ваша обязанность сводится лишь к тому, чтобыприложить печать…

– Именно этого я и не собираюсь делать, – спокойносказал канцлер. – Господин де Тревиль, я далек от того, чтобы вмешиватьсяв военные дела, но во всем, что касается государственного управления, извольтеуж считать более компетентным меня. Милость, вам оказанная, вызовет нешуточныйропот среди множества людей, чьи интересы эти грамоты затрагивают, ипоследствия могут оказаться самыми непредсказуемыми. Стоит ли радиудовлетворения ваших прихотей вызывать смуту, которая…

Де Тревиль перебил его самым неприязненным тоном: