18 апреля

...Я вспомнила, что доктор Кодама когда-то объяснял мне, как вести себя в подобном случае. Я осторожно выбралась из-под навалившегося на меня тела. (Обессилев, оно придавило меня неожиданной тяжестью. Стараясь, насколько возможно, не трясти его, я с большим трудом, медленно высвободила свою голову. Нет, прежде всего я сняла с него мешавшие мне очки. Его лицо, с полуоткрытыми глазами, с обвисшими мышцами, «голое лицо», выглядело на редкость отвратительно.) Я спустилась с кровати и, соблюдая осторожность, медленно перевернула его на спину. Подложила подушки под верхнюю часть туловища, чтобы приподнять голову. Он был совершенно голым (на мне в тот момент тоже не было ничего, кроме серег), но, зная, что ему необходим полный покой, я только прикрыла его сверху исподним кимоно... Очевидно, у него была парализована вся левая половина... Я посмотрела на часы, стоящие на полке. Три минуты второго. Только сейчас я обратила внимание на флюоресцентную лампу, погасила ее и оставила гореть ночник, набросив на него платок. Позвонила Тосико и доктору Кодаме, попросив их срочно прийти, велела Тосико купить по дороге льда. (Я старалась быть как можно спокойнее, но телефонная трубка дрожала в моей руке.) Минут через сорок пришла Тосико. Я как раз искала в кухне грелку для льда. Она вошла, бросила лед в раковину, взглянула на меня оценивающе и с невозмутимым видом принялась колоть лед. Я кратко рассказала ей, в каком состоянии отец. Она все также невозмутимо кивала, как будто для нее не было в этом ничего неожиданного, и продолжала колоть лед. Вдвоем мы прошли в спальню и обложили грелками со льдом половину тела, не затронутую параличом. Все это мы проделывали молча, обмениваясь словами только при необходимости. И не смотрели друг на друга... Старались не смотреть... В два пришел Кодама. Оставив Тосико у постели, я вышла встретить доктора, чтобы сообщить ему, при каких обстоятельствах случился удар – то, что я предпочла не рассказывать Тосико. Вновь пришлось краснеть. Кодама произвел тщательный и осторожный осмотр. Он попросил фонарик и, осветив зрачки мужа, определил реакцию на свет, затем попросил принести палочки для еды. Тосико сходила в кухню. «Теперь сделайте свет поярче». Зажгли флюоресцентную лампу. Кодама несколько раз быстро провел палочкой по внутренней стороне одной и другой стопы, от пятки к кончикам пальцев. (Позже он объяснил, что это так называемый метод Бабинского. Судя по тому, что рефлекторно поджимались пальцы на левой ноге, поражена была, по мнению Кодамы, правая половина мозга.) Затем Кодама сдернул с больного одеяло и завернул до живота исподнее кимоно. (Только в этот момент Кодама и Тосико заметили, что муж лежит голый. Оба были явно ошарашены зрелищем нижней части его туловища, выставленной на свет, а я не знала, куда деться от стыда. Не верилось, что еще час назад на мне лежало это тело. Он много раз разглядывал меня обнаженной, десятки раз фотографировал, но сама я никогда не видела его голым в таком положении и всего целиком. Не потому, что не было возможности, просто я всячески этого избегала. Когда он раздевался, я старалась как можно ближе, как можно плотнее прижаться к нему, чтоб только его не видеть. Он изучил мое тело вдоль и поперек, все, до мельчайших деталей, до последнего волоска. А я о его теле знала много меньше, чем о теле Кимуры, и, честно говоря, не хотела знать. Я боялась, что еще больше его возненавижу. У меня не укладывалось в голове – неужто я спала с таким заморышем? У меня, видите ли, «кривые ноги»! Посмотрел бы он сейчас на свои грабли!) Кодама раздвинул его ноги пошире, чтобы видеть мошонку. Все той же палочкой он несколько раз провел по ней с левой и правой стороны. (После он объяснил мне, что наблюдал реакцию мышц, поддерживающих яички.) Правое яичко медленно, как потревоженный моллюск, поднималось и опускалось, левое оставалось неподвижным. (Мы с Тосико не знали, куда девать глаза. В конце концов Тосико вышла из спальни.) Затем он измерил температуру и давление. Температура обычная. Давление чуть выше ста девяноста. Видимо, немного понизилось в результате кровоизлияния.

Кодама больше полутора часов сидел возле кровати, наблюдая за состоянием больного. За это время он взял сто граммов крови из вены на руке. Сделал инъекцию неофирина, витаминов В1 и К и пятидесятипроцентного раствора глюкозы. «Еще раз зайду днем, – сказал он, – но хорошо бы профессор Сома взглянул». Я и без его совета собиралась позвонить профессору. «Надо ли известить родственников?» – спросила я. «Подождем, как пойдет болезнь, а там будет видно», – сказал он. Ушел около четырех утра. Провожая его, я попросила как можно быстрее прислать медсестру.

В семь появилась Бая, и Тосико ушла к себе в Сэкидэн, пообещав прийти днем. Как только она ушла, я позвонила Кимуре домой. Подробно рассказала, что произошло. Убедила, что сейчас лучше не навещать. Он сказал, что огорчен случившимся и хотел бы зайти хоть ненадолго. Но я предупредила, что, несмотря на паралич половины тела и неспособность изъясняться, муж, по-видимому, не утратил полностью сознания и есть опасность, что при виде Кимуры он придет в возбуждение. «Я не буду заходить к больному», – сказал он.

Около девяти муж начал храпеть. Вообще-то он всегда храпит, но сейчас это был какой-то непривычный, жуткий храп. До этого казалось, что он в сознании, хотя и помраченном, но в какой-то момент он, видимо, уснул. Я вновь позвонила Кимуре и сказала, что обстоятельства переменились и он вполне может посетить больного.

В одиннадцать звонок от Кодамы: «Я связался с профессором Сомой, он придет к вам в два, я буду с ним».

В половине первого пришел Кимура. Сегодня понедельник, и он выкроил время между уроками. Вошел к больному и смиренно провел у изголовья с полчаса. Я тоже была рядом. Он сидел на единственном стуле, я поместилась на кровати мужа (он лежал на моей), мы изредка перекидывались парой слов. Между тем храп превратился буквально в раскаты грома. («Не притворный ли это храп?» – вдруг забеспокоилась я. Увидев тревогу на моем лице, Кимура, должно быть, подумал о том же, но, разумеется, ни он, ни я ни словом об этом не обмолвились.) В час Кимура ушел. Пришла медсестра. Милая девушка лет двадцати пяти по имени Коикэ. Пришла и Тосико. Я смогла наконец поесть. Не ела с прошлой ночи.

В два пришел профессор Сома. С ним Кодама. К этому времени в состоянии больного произошли перемены: он уснул, температура поднялась до 38,2°. Профессор Сома подтвердил диагноз Кодамы. Он также проверил реакцию Бабинского, но не стал обследовать мошонку (рефлекс поддерживающей яички мышцы). И посчитал, что лучше не применять кровопускания. Затем дал подробные, со множеством ученых слов, рекомендации Кодаме. Вскоре после ухода профессора и Кодамы явился массажист. Тосико не пустила его на порог, бросив с издевкой: «Вы уже продемонстрировали все, на что способны!» Она слышала, как давеча Кодама сказал: «Напрасно он подвергал себя такому продолжительному, изнурительному массажу. Не исключено, что это и послужило непосредственной причиной инсульта». (Кодама знает, что истинная причина в другом, и возложил вину на массажиста, вероятно желая немного меня утешить.) «Это моя вина! – причитала Бая. – Я его привела! Что я натворила!»

В четвертом часу Тосико сказала: «Мама, может, тебе прилечь?» Я вправду решила немного вздремнуть. Однако в спальне лежит муж, там же постоянно дежурят Тосико и медсестра, и в гостиной не отдохнешь, все время кто-нибудь заходит. Комната Тосико пустует, но она не любит, чтобы на ее комнату посягали даже сейчас, когда она живет отдельно. Она тщательно запирает все свои платяные и книжные шкафы, ящики стола, и я предпочитаю туда не соваться. Я решила воспользоваться кабинетом на втором этаже, расстелила на полу тюфяк и прилегла. Наверно, мы с медсестрой будем спать здесь по очереди. Но, как я ни ворочалась, пытаясь уснуть, все без толку. Мне захотелось записать все, что произошло начиная со вчерашнего дня. (Прежде чем подняться в кабинет, я украдкой, так, чтобы Тосико не заметила, прихватила дневник.) Прошло полтора часа, прежде чем я закончила описывать события от утра семнадцатого по настоящее время. Спрятала дневник на книжной полке и спустилась вниз, как будто только что проснулась. Было уже почти пять.