Сам Димка давно уже ничего не сочинял – со школы. Но и тогда собственные вирши казались ему несовершенными и жалкими – одно расстройство! Несколько своих стихотворений, он, правда, пел под гитару: в сочетании с музыкой, тоже довольно примитивной, они вполне сходили за бардовские песни. Поэзия представлялась Диме таким святым и возвышенным делом, что его покоробили первые же прочитанные в тощей книжонке строфы: без знаков препинания, без соблюдения размера, с вкраплениями матерных слов.

– Да ты ретроград, брат! – сказал снисходительно Усольцев, подцепляя на вилку кусок красной рыбы. Он выдавил на рыбку сок лимона и, чуть ли не с нежностью оглядев, отправил в рот. – Это новая форма, теперь все так пишут. Вон англичане вообще от рифмы отказались. С рифмой-то любой дурак может. Главное – суть! Вникнуть надо, понять, почувствовать…

– Понять – это точно! Твои стихи разгадывать нужно, как кроссворды! И чем тебе помешали знаки препинания?! Или ты неграмотный? – Сам Димка писал на редкость грамотно, остро чувствуя необходимость каждой запятой, правда чудовищным почерком, разбирать который было одно мучение, поэтому всегда получал тройки по русскому.

– Слушай, чего ты прицепился? Дай спокойно пожрать! – довольно миролюбиво ответил Усольцев, наваливая в тарелку еще порцию салата.

– Да потому, что это не поэзия! Это не из души идет, а… одно словоблудие! Ты просто… выпендриваешься! – Димка незаметно для себя выпил рюмку водки, поэтому выразился гораздо более крепким словом, хотя всегда избегал мата.

– Это я… выпендриваюсь?! – взвился Усольцев. – Да это поэзия чистейшей воды! Понимал бы!

– Как ни странно, кое-что понимаю!

– Да конечно! Для тебя небось Пушкин – вся поэзия! А то, что был, например, Хлебников, тебе известно?! Это что, не поэзия?! Или Крученых?!

– Да ты сам-то Хлебникова читал? Или того же Крученых?!

– Представь себе, читал! А вы все застряли на ваших Тютчевых и Фетах! Ахматова ваша! «Нарцисс в хрустале у меня на столе» – это, по-твоему, поэзия?!

– Не помню, кто сказал, что поэзия – это исповедь водного животного, которое живет на суше, а хотело бы в воздухе…

– И что?!

– А то, что твоя так называемая поэзия это просто исповедь животного! Которое знать не знает ни о каком воздухе!

– Да какого черта?! Кто ты такой, чтобы судить о моей поэзии?!

Димка открыл было рот, но наткнулся взглядом на бледную Варьку, растерянно комкавшую бумажную салфетку, и осекся: «Что это я?!» Он огляделся – все затихли и смотрели на него с некоторым изумлением: впервые он так завелся перед друзьями. Димка встал и вышел на кухню, а пришедшая следом Томка выразительно покрутила пальцем у виска и сказала:

– Нет, как ты был малахольным, так и остался! Чего тебя понесло! Никому ж не интересно!

– А что вам интересно?! Про Пугачеву с Киркоровым?! – Он никак не мог успокоиться и сбежал на лестничную площадку, где добрая Федотова поделилась с ним сигаретой. Димка курил очень редко, но сейчас не мог удержаться: Усольцев оскорблял его самим фактом своего существования. Потом он просил прощения у Варьки – господи, и где она только нашла этого придурка?!

– Да ладно, не переживай. Я сама вижу, какое это сокровище. Где ж мне такого-то, как ты, найти? – грустно сказала Варя, поцеловала Димку в щеку и ушла вслед за демонстративно хлопнувшим дверью Усольцевым. А Дима со вздохом раскаяния ярко представил Варькино существование – сумасшедшая мать, беспросветное одиночество, жалкие попытки наладить личную жизнь, тающая с годами надежда на нормальную семью. И книжку-то эту несчастную она сама издала, за собственные деньги!

Варька была хорошим, верным другом, почти сестрой, и Димка иной раз заходил к ней, гуляя с дочкой, которая обожала и саму «тетю Варю», и тети-Варину кошку, и тети-Варины пироги. А Дима отдыхал душой у Варвары: ну почему Тигра не может быть такой, как Варька?! Почему ей все время надо шипеть и выпускать когти?! Он так уставал от бесконечных словесных баталий с женой и все чаще просто отмалчивался. И ладно бы они ссорились! Нет, это были вовсе не ссоры: Томка все время ехидничала, все время оттачивала на нем свое остроумие, и добиться от нее простого ответа на прямо поставленный вопрос было невозможно – она сразу бросалась в атаку!

– Том, я только спросил! Ты не могла просто сказать «да»?! – стонал он.

– Не-а! – Томка улыбалась, глядя на него такими невинными зелеными глазами, что так и хотелось стукнуть по макушке.

А с Варькой можно было разговаривать. Иногда Варвара сама звала его в гости, когда у матери сильно съезжала крыша: почему-то Дима хорошо на нее действовал. Мать вообще успокаивалась в мужском присутствии – видимо, чувствовала себя под защитой. Димка не пугался и не ужасался, выслушивая ее безумные речи: ему было интересно! Он поражался необузданному воображению, все время создающему параллельную действительность: мать Варьки жила в своем, выдуманном мире, полном фантасмагорических опасностей и тревог – как будто в реальности их не хватало. И Димка чувствовал, что есть сходство между ее безумием и его собственным постоянным творческим процессом, пока не нашедшим выхода, – просто он сам способен отделять вымысел от реальности.

В книжке, которую «великий поэт» забыл у них дома, была ссылка на страницу Усольцева в Интернете. Так он открыл для себя самиздат. Димка и не предполагал, что существует такое количество пишущего народа! Кто ж читать-то станет, если все пишут? Полазил по страницам, где-то ужаснулся, где-то посмеялся, кое-что тронуло. Он стал читать современных поэтов, которых совсем не знал. Постепенно привык и к отсутствию рифмы со знаками препинания, и к рваной строке. Даже понял, что именно так раздражало его в поэзии Усольцева: не форма, а содержание. Оказалось, что литературная жизнь в столице кипит и бурлит – поэтические вечера, литературные кафе, конкурсы и премии.

Впервые Димке пришло в голову, что вместо того, чтобы подлаживаться под окружающий его «Арканар», нужно было искать свою собственную среду, свой мир, где бы он не чувствовал себя инопланетянином. До сих пор Димка очень хорошо знал, чего не хочет – быть таким, как «арканарцы». Но чего же он хочет на самом деле? Кто он такой? Поэт из него не вышел… Читатель – и все. Но чувствовал, что прибедняется перед самим собой – внутри у него словно кипела ищущая выхода лава. Начать писать прозу? Пополнить собой армию графоманов самиздата? Издавать книжонки за свой счет, как Усольцев?!

Димка закинул удочку насчет переезда в Москву – если он не будет столько времени тратить на дорогу, может, сумеет как-то влиться в эту литературную тусовку? Найдет таких же инопланетян, как он? Зарабатывал Димка хорошо, так что Артемьевы смогли кое-что накопить, хотя Тома почти три года не работала, сидя с Катюшкой. Продав обе квартиры, они вполне могли что-нибудь приобрести в Москве, пусть и не в центре. Но Томка отказалась категорически:

– Тут у меня все схвачено, я на хорошем счету, есть перспектива развития, а что я буду делать в Москве?! Все заново начинать?! Да там таких, как я, – миллион!