– А я-то, дурак, думал, что кривые уходят в бесконечность! – воскликнул Горшков, жалея самого себя.

– Да, уходят, но они там сходятся, а это, рассуждая антропоцентрически, означает, что мир имеет некий замысел, то есть что он сам и есть замысел.

В это мгновенье священник на полу прошептал: «София! София!», но на него никто не обратил внимания. Беззуб недоверчиво спросил:

– Чей замысел?

Петр Петрович ответил, как ему показалось, с тонкой улыбкой:

– Это одному Богу известно.

Слушатели, которых тон профессора вначале позабавил, понемногу начали утомляться. Некоторые попросту встали и ушли, но остальные, чей внутренний спиртометр достиг метафизической отметки, сгрудились вокруг бродячего оракула и, всем своим видом выражая внимание, побудили его продолжить свою речь.

– Доказав, что Вселенная имела источник, – вновь заговорил он, – вполне естественно задаться вопросом, а что же это за источник, не так ли? который можно определить лишь следующим постулатом: он есть то, что он есть. И вот тут, господа студенты, происходит нечто весьма и весьма любопытное. Все, так сказать, нормальные расчеты, где мы допускаем, что 1 = 1, приводят к заключению, что источник этот равен нулю, то есть что его не существует. Но если его не существует, то не существует ни самой Вселенной, ни исследователя, который в ней пребывает, что является совершенным абсурдом. Тогда эмпирически, на ощупь мы приходим к следующему. Чтобы этот источник был, чтобы была Вселенная, и, соответственно, чтобы был исследователь, надо предположить…

Петр Петрович понизил голос и поднял палец. Его глаза увлажнились, как это бывает, когда мы находим или открываем для себя что-то в величайшей степени прекрасное.

– Надо предположить, господа…

– Здесь господ нет, – перебил его бородач, – здесь только товарищи.

За неуместное замечание Петр Петрович испепелил его взглядом. В эту секунду Номер один, почувствовав, что это последний шанс на спасение, потянул Номера два за рукав: еще можно было разыграть обиду и замолкнуть: «Раз вы так, то я вам ничего не скажу». Но Номер второй слишком хотел говорить. Он облизнул губы.

– Ну, ладно, ладно. Надо предположить, товарищи, что на уровне источника, в полном противоречии с принципом тождества в вульгарном его понимании…

Он сделал паузу и закончил, отбивая ладонью по столу каждое слово:

– …один равняется трем. Если мы это допускаем, товарищи, все остальное сходится.

И он обвел их лукавым взглядом фокусника, доставшего из цилиндра сразу трех кроликов.

Бородач скривился. Сережка пожал плечами. Два других «товарища студента» жестами выразили свое разочарование. Они все ждали невесть какой сенсации. Один равен трем, подумаешь! Однако Беззуб тяжело оперся о стол и перестал есть, Горшков вдруг помрачнел, а в воцарившейся тишине откуда-то снизу донесся странный звук: это тихонько засмеялся священник.

– Ладно, – сказал Горшков, – думаю, пора нам отправить профессора в постельку. Что-то он заговаривается.

И он стал подниматься.

– Ну, ты, не двигаться, – проговорил Беззуб. – Интересный у тебя профессор.

– Пойдемте, Петр Петрович, домой пора, – настаивал Горшков, – уверяю вас. Один равен трем! Еще чего! Пойдемте же, ну…

Его глаза тоже увлажнились, но по другой причине. Он вдруг понял, что любит этого потрепанного, напыщенного человека, который ни разу не поставил ему больше двойки с минусом, и что, несмотря ни на что, ему очень хочется спасти его. Но Петр Петрович номер два не желал ничего слушать.

– Горшков, – сказал он ему, – вы всегда были лодырем, а вот этот гражданин, – и он подбородком указал на Беззуба, – как мне кажется, стремится к знаниям.

Беззуб ухватил Горшкова за рукав и силой усадил на место.

– Ну да, я, как он говорит, стремлюсь к знаниям. Это тебя удивляет? (Левой рукой он схватил селедку и, держа ее над широко раскрытым ртом, стал откусывать от нее куски.) Валяй дальше, профессор.

– И-и-итак, – проговорил профессор, поблагодарив Беззуба изящным кивком головы, – мы установили, что, во-первых, Вселенная перемещается из точки альфа к точке омега и что, во-вторых, – тон Петра Петровича стал еще более кокетливым, – опыт подтверждается лишь при условии, что мы предположим существование некоей первоначальной монады, одновременно являющейся триадой. Выпью-ка я еще водочки.

– Хватит, профессор, – застонал Горшков, отодвигая от него бутылку, но Беззуб, как всегда настороже, налил ему.

– Остается определить, не так ли? связь между этой первоначальной монадой и Вселенной, такой, какой мы ее знаем, иначе говоря, что это за движитель, который сообщил нашей Вселенной движение или, если вам угодно, который продолжает – ибо понятие времени в данном случае неуместно – мотивировать это движение вперед на каждом, бесконечно малом, отрезке его длительности. Не знаю, поспеваете ли вы за моими рассуждениями.

– Давай, давай, – проговорил Беззуб.

– В таком случае крайне сложные вычисления каждый раз выводят нас на крайне простую структуру, которая, тем не менее, производит то, что можно было бы назвать математической энергией: это просто-напросто обыкновенная пропорция.

– Обыкновенная… чего?… – переспросил Беззуб, щуря свои калмыцкие глаза.

– Ну, a/b = b/c, не так ли? – ответил Петр Петрович, удивленный тем, что кто-то может не знать такого элементарного отношения. Однако, будучи либералом, либералом до мозга костей, он был всегда готов все объяснить Неграмотному Народу, встав на один с ним уровень, каких бы усилий это ему ни стоило. – Ну, как вам лучше объяснить? Отношение между созидающей силой и созданным ею субъектом кажется невозможным, но как только вы принимаете в качестве движителя… Знаете старую загадку: две матери, две дочери, одна бабушка и одна внучка, сколько это человек?

– Шесть, – крикнул бородач.

– Пять баб, – пробормотал Сережка, который уже спал, уткнувшись лицом в недоеденные шпроты.

– Четыре? – спросил Горшков.

Беззуб молчал.

– Три, конечно же, – торжественно проговорил профессор. – Отец относится к сыну так же, как сын относится к внуку. Вся тайна мирозданья заключена в этой старой шутке.

Долгое молчание повисло в комнате.

И тут священник пролаял из-под стола:

– Ты же Бога доказал, мерзавец!

* * *

В тот день по всей стране были разрушены все церкви. В городах машинами разворачивали кирпичные стены, купола падали на землю, вздымая снопы розовой пыли, битых стекол и позолоченных щепок. В деревнях рабочие решительно приставляли лестницы к крытым лемехом главкам шестивековой давности, венчавшим деревянные церквушки, и в остервенении принимались рубить их топором: бах! бах! На кресты накидывались веревки, и мужицкая артель во главе с комиссаром в кожаной куртке в несколько рывков – раз! два! – разделывалась с ними. Сто тридцать епископов умирали в это время в тюрьмах нового режима. В тот год были истреблены 2691 священник, 1962 инока, 3447 инокинь. В школах дети твердили наизусть: «Составляющие тела человека весом 70 кг: мышцы – 50 кг; кости – 15 кг; внутренние органы – 5 кг, душа – 0 г».