— Ну и что же, если и так? Ведь у нас революция? — проговорил вор хриплым голосом и с циничным смехом. — Идем взламывать конторки!

— Так, по-твоему, делать революцию — значит взламывать конторки? — спросил тряпичник.

— А то как же!

— И ты полагаешь, что народ бунтует ради грабежа, разбойник ты этакий?

— А для чего же иначе и бунтовать, трусы? Уж не ради ли вашей чести?

Группа вооруженных людей, окружавших вора, держала несколько минут совет. Потом один из них пошел в бакалейную лавку, а двое других отделились от группы со словами:

— Надо спросить у Лебрена.

Кто-то шепнул на ухо тряпичнику несколько слов.

— Я сам так думаю, — отвечал тот. — Это необходимо для примера другим. А пока что пришлите ко мне Фламеша, чтобы он помог мне держать этого проклятого парижанина.

— Эй, Фламеш! — крикнули в толпе — Иди на помощь дядюшке Брибри!

Фламеш прибежал. Это был типичный парижский гамен: худенький, тощий, со смелым и смышленым лицом. Он казался ребенком лет двенадцати, хотя ему исполнилось уже шестнадцать. На нем были дырявые панталоны кирпичного цвета, старые башмаки и голубая куртка, представлявшая почти лохмотья. Вооружен он был пистолетом. Он прибежал вприпрыжку.

— Фламеш, — сказал тряпичник, — твой пистолет заряжен?

— Да, дядюшка Брибри, двумя шариками, тремя гвоздями и бабкой. Я вложил туда все мои священные сокровища.

— Этого будет достаточно, чтобы усмирить этого господинчика, если он пошевельнется. Слушай внимательно, Фламеш! Держи палец на собачке, а дуло пистолета приставь вот сюда.

— Исполнено, дядя Брибри!

И Фламеш осторожно просунул дуло пистолета под рубашку вора и приставил его к самому телу. Когда тот захотел отстраниться, Фламеш закричал:

— Не шевелитесь, не шевелитесь! Иначе выскочит Азорка.

— Фламеш называет так собачку у своего пистолета, — пояснил тряпичник.

— Ах вы, комедианты! — вскричал вор, не пытаясь более двинуться с места, но начиная дрожать всем телом. — Что вы хотите сделать со мной? Будет ли этому конец?

— Одну минуту, милейший! — сказал тряпичник— Потолкуем малость. Ты спрашивал у меня, ради чего мы восстаем? Так я тебе скажу. Во-первых, не для того, чтобы ломать кассы и грабить лавки. Лавка принадлежит купцу точно так же, как вот эта корзина мне. У каждого свое ремесло и свое имущество. Мы восстаем оттого, что нам надоело умирать в старости с голоду под забором, как собакам, надоело то, что из ста девушек, шляющихся по ночам на улицах, девяносто шесть попали на эту дорогу из-за нищеты. Мы восстаем из-за того, что не можем больше видеть, как миллионы детей вроде Фламеша, оставшихся без крова и хлеба, без отца и матери, обречены бродить по улицам и делаться с голодухи, быть может, ворами и убийцами вроде тебя!

— Не бойтесь, дядя Брибри, — остановил его Фламещ. — Мне нет надобности красть. Я помогаю вам и другим, разгружая корзины и сортируя ваш мусор. Устраиваю себе постель в куче вашего тряпья и сплю там, как Филипп. Не бойтесь же! Мне не для чего красть. А если я восстаю, то оттого, что не могу удить красных рыбок в большом пруду в Тюильри, а мне этого до смерти хочется. Каждому свое… Да здравствует республика! Долой Людовика-Филиппа! Не шевелитесь же, мой господинчик, — обратился он к вору, который сделал было попытку убежать, завидев возвращавшихся рабочих, — не то я спущу Азорку. — И он снова положил палец на собачку пистолета.

— Но что же вы хотите делать со мной? — вскричал вор, бледнея при виде того, как трое рабочих заряжали свои ружья, а четвертый вышел из бакалейной лавки с листом серой бумаги, на которой стояла свежая надпись, сделанная при помощи кисти и ваксы.

Мрачное предчувствие овладело вором, и он крикнул, пытаясь освободиться:

— Вы обвиняете меня в воровстве? В таком случае ведите меня в участок!

— Невозможно, — ответил Брибри. — В участке все равно нет комиссара: он выдает замуж свою дочь и теперь на свадьбе.

— У него зубы болят, — добавил Фламеш. — Он у зубного врача.

— Подведите вора к фонарному столбу, — сказал кто-то.

— Я говорю вам, что хочу идти в участок, — повторял несчастный, вырываясь, и наконец стал кричать: — На помощь! На помощь!

— Если ты умеешь читать, то прочти, что здесь написано, — сказал один рабочий, поднося бумагу к самым глазам вора. — А если не умеешь, то я тебе прочту. Здесь написано: «Расстрелян за воровство!».

— Расстрелян?! — пробормотал несчастный, и лицо его покрылось мертвенной бледностью — Помогите! Спасите!

— Пусть это будет примером для тебе подобных, любезный, чтобы они не бесчестили революцию, — сказал дядя Брибри.

— На колени, собака! — крикнул кузнец. — А вы, друзья, готовьте ружья! На колени, говорю я! — повторил он, бросая вора на мостовую.

Несчастный упал на колени и, протягивая вперед руки, прошептал слабым голосом:

— О, пощадите! Только не смерть!

— Ты трусишь, — сказал тряпичник— Постой, я завяжу тебе глаза.

И, отвязав свою корзину, дядя Брибри почти совсем закрыл ею стоявшего на коленях преступника и быстро отступил назад.

Послышалось три ружейных выстрела, и народный суд свершился.

Спустя несколько минут тело вора раскачивалось ночным ветром, подвешенное к перекладине фонарного столба. К платью его пришпилена была бумага с надписью:

«РАССТРЕЛЯН ЗА ВОРОВСТВО!»

Вскоре после исполнения приговора над вором начало светать.

Вдруг люди, поставленные на перекрестках улиц недалеко от баррикады, возвышавшейся почти до окон комнат Лебрена, вернулись с криком:

— К оружию!

В ту же минуту послышался бой барабанов, и два отряда муниципальной гвардии, появившись из боковой улицы, стали приближаться к баррикаде, намереваясь взять ее приступом. В одно мгновение она наполнилась сражающимися. Лебрен, его сын, Жорж Дюшен и их друзья заняли свои посты и зарядили ружья.

Дядя Брибри, страстный любитель табака, в последний раз затянулся из своей табакерки, потом схватил ружье и встал на колени за импровизированной бойницей. Фламеш, держа свой пистолет в руке, карабкался с кошачьей ловкостью на самый верх баррикады.

— Спустишься ли ты вниз, негодный мальчишка? — сказал ему тряпичник, хватая его за ногу. — Только бы тебе совать всюду свой нос! Ведь от тебя там и мокрого места не останется…

— Не бойтесь, дядюшка Брибри, — ответил мальчик, ловко выскользнув из рук старика. — Ведь здесь-за места не платят, и я хочу занять место в первом ряду, чтобы хорошенько все видеть.

И, поднявшись до половины роста над баррикадой, Фламеш высунул язык муниципальной гвардии, которая была уже близко.