Возможность исследования повседневности в рамках этнометодологии была заложена американским ученым Г. Гарфинкелем[178]. Разговорный язык, считает он, является основой для типизации повседневных практик. В повседневной жизни человек применяет методы, которые конструируют повседневную реальность. Язык служит связующим звеном построения повседневного мира. На основе языка происходит усвоение знаний, определяющих социальное действие и взаимодействие.

Повседневная жизнь привлекала внимание историков и в дореволюционной России. Классическими образцами изучения повседневной жизни могут служить работы Н.И. Костомарова, Е.И. Забелина, А.В. Терещенко и др. [179]

Н.И. Костомаров фокусируется на традиционных нравственных ценностях русского народа: подчиненное положение женщины, поведение в семье и быту, семейные отношения, особенности ведения хозяйства и т. д. Он описывает материально-бытовые стороны жизни, но при этом не уделяет должного внимания мотивам бытового поведения. При таком понимании повседневности, отмечает М.М. Кром, люди прошлого лишены свободы действий, словно у них не было замыслов, и они жили в условиях заданных реалий в соответствии с известным сценарием и были вписаны в круг вещей и обстоятельств[180].

Всплеск интереса к истории и феномену повседневности в отечественной науке наблюдается в последнее двадцатилетие. Так, И.Т. Касавина и С.П. Щавелина предприняли попытку исследовать повседневность с позиции междисциплинарного синтеза. Они выявили в данном феномене деятельностно-событийный, предметно-вещественный, телесно-поведенческий аспекты[181]. И.В. Утехин отмечает, что повседневность не способна дать решающей информации для понимания динамики исторического процесса, а является лишь одним из ракурсов рассмотрения общественной системы[182]. Повседневность через взаимодействие мира вещей и сознания рассматривается в работе Б.В. Маркова «Культура повседневности». Для него жилище, одежда, система родства являются важными элементами повседневного пространства, «в котором происходит формирование человека»[183]. Сама же повседневность не только обусловлена мыслями и переживаниями людей, но и регулируется нормами и институтами. В противоположность феноменологической традиции, Б.В. Марков считает, что повседневность есть «сеть особым образом устроенных дисциплинарных пространств», включающих телесное и духовное, экономическое и этическое в устройстве обыденной жизни[184]. Н. Пушкарева под повседневностью понимает событийную сторону публичной жизни, мелкие частные случаи и способы приспособления людей к обстоятельствам внешнего мира[185]. Как отмечает этот автор, «мужчины и женщины активно участвуют в постоянном процессе создания и переустройства структур повседневности, они пытаются «пристроить» и приспособить к себе тот жизненный мир, который их окружает[186]. В этом отношении значительный интерес вызывает понимание повседневности в немецкой научной традиции, в особенности исследователем А. Людтке. Историки немецкой школы повседневности призывают понимать историю повседневности не в контексте бытописания, а в более широких исследовательских рамках, что позволяет увязать человеческий опыт, восприятия, представления, действия со структурами и процессами исторического развития[187]. История повседневности находится в тесной связи с опытом индивидуальным и коллективным, и она сама продуцирует новый опыт. «История повседневности, – отмечает А. Людтке, – нацелена на постоянную реконструкцию поступков и образов действий, объяснений и чувств людей». По мнению А.К. Соколова и С.В. Журавлева, заслуга А. Людтке состоит в том, что он смог доказать тезис о логике исторического построения «снизу», с позиции тех, кто жил и страдал, не найдя достойного места в бурных изменениях модернизационного процесса[188]. Именно переплетение общественного и частного на микроуровне позволяет преодолеть разрыв между народной социальной памятью и властными идеологемами, позволяя реконструировать реальные практики социальных субъектов. Прерывистость и непрерывность общественного бытия, по мнению немецких исследователей повседневности, должны являться основой нового исторического познания, позволяющего взглянуть на общественные процессы не глазами носителей власти, а через призму восприятия исторических реалий рядовыми гражданами, субъектами социальных действий.

Повторение предшествующего опыта освобождает индивида от тревог и сомнений настоящего, становится конфигурацией повседневности и подчиняет индивида власти, придавая стабильность общественному развитию. Не случайно Г.С. Кнабе обращает внимание на противоречия, возникающие в связке «традиция – обновление» и создающие контуры повседневности, когда конкуренция за обладание вещами, престижем и комфортом растворяет в обиходе общения ценностные нарративы[189]. А. Людтке утверждает, что «безграничность и не отменность повседневности требует так расставлять акценты, чтобы подчеркнуть неприметные, вещественные стороны жизни, а также многообразие и многоуровневость повседневных практик»[190]. З.М. Кобозева отмечает, что повседневные практики, повторяющиеся изо дня в день, сопровождающиеся сиюминутными эмоциями, сопровождаемые выработкой спонтанных механизмов уклонений от норм, создают относительную сложность исследования проблемы повседневности[191]. Возможности исторической науки в рамках исследовательской парадигмы повседневности, по мнению Н.Л. Пушкаревой, расширяются, открывая перед исследователем возможность изучения слома «одного уклада жизни и одной обыденности» и построения новой «странной» и «неповседневной» обыденности[192].