От этого соревновательного романа у Димки на запястье остался маленький шрам и очерк «Гуд бай, Америка!» в местной газете. Очерк мне понравился, я возликовал: будет журналистом, а школа — необязательно, захочет — самообразуется. Смущало равнодушие сына к Израилю. Мои увещевания, что, мол, Израиль — перекресток трех религий, что он уникален, его не пронимали.

Мы поехали к родне в далекий кибуц в опасном районе. Кибуц выращивал помидоры кубической формы (для экономной транспортировки), кроме того, производил армированные шланги. Деревня справляла день рождения. На огромной поляне горели костры, столы ломились, народ гулял полным списком — и стар и млад. Праздник гремел до утра, все ели-пили, пели и плясали, над гульбищем реяли бело-голубые знамена с шестиконечной звездой Давида. И я ударился плясать, а Димка морщился и деланно зевал. Под утро мы пошли посмотреть, как кибуц охраняется во время пьянки. Помнится, арабы в последнюю войну чуть не одолели Израиль, аккурат когда евреи гуляли в Судный день. Периметр кибуца был охвачен высоким проволочным ограждением, возле ворот стоял джип. Из машины вышла девушка в купальнике, присела пописать. За рулем — парень в плавках с автоматом на коленях.

— Шолом ми Ерушалайм, — сказал я.

Барышня улыбнулась.

Я поинтересовался, давно ли они на атасе, когда смена караула? Димка перевел. Они засмеялись. Дежурят уже пятьдесят лет (сегодня юбилей), сколько осталось — сказать затрудняются.

А в Москве жизнь продолжалась: меня переводили, ставили в кино, на театре… От сына я отвлекся.

Незаметно подошел ему срок идти в армию.

— Просись в десант! — орал я по телефону. — Сейчас у вас затишок, арабы угомонились, вернешься — станешь дипломатом, разведчиком, писателем, как Лоуренс Аравийский…

Однако сынок тятю не услышал: сыграл малохольного, обманул медкомиссию и определился в каптеры танковой базы, что в центре пустыни Негев. Как же, думаю, ты там три года отдежуришь в жаре, в безделье? А впрочем, чем плохо: солдат спит, служба идет. Димка обложился художественной литературой и читал взахлеб. Я угомонился: тоже в стройбате всю библиотеку перечел.

Но через полтора года Димка взвыл: больше не могу, помоги! Я припомнил свой стройбат, испугался и понесся в Израиль извлекать замученное дитя из армии.

Местные, друзья и просто смышленые люди, недоумевали: что за шустрость не по разуму? Дедовщины в еврейской армии нет, кормежка прекрасная, увольнение каждый уикенд. Случился, правда, как-то один удалец из русских — застариковал, но ему впаяли пять лет тюрьмы, и все остались довольны.

Израиль хоть и находится почти в Африке, ведут себя там евреи по-европейски — долго переубеждать меня не стали. Дали советы, придали молодую даму — театрального режиссера с хорошим ивритом и свободным временем. Напоследок еще раз предупредили: дело безнадежное, у нас из армии просто так не отпускают, у нас служить — почетно.

Димка пришел в увольнение смурной, погашенный: в армию не вернусь, лучше — в тюрьму. Я велел: тихо будь, забейся в щель. А сам прикинул: на худой конец станет дезертиром. Сколько за это дадут? Год, два?.. Не сахар, конечно, но терпимо, у евреев тюрьма не нашей чета… Чем полтора года еще в пустыне без толку париться, лучше — столько же в неволе отторчать. Жизненный опыт, литературный материал. Папаша на Пятницком кладбище карьеру начал, сынок — в израильской военной тюрьме.

Пустыня Негев летом — ад кромешный. Как здесь Иоанн Креститель босиком шастал — непостижимо: под ногами красный раскаленный дробленый камень. С полковым психологом я встретился в кафе неподалеку от базы. Психолог оказался миниатюрной тонкокостной красавицей с палевой, нежнейшей выделки лайковой кожей, чуть подернутой прозрачным пушком возле ушей, лейтенантом по званию. Первый вопрос: «Где Дима?»

И меня понесло… Зачем вашей еврейской армии мой русский гуманитарный мальчик? Отпустите его на волю, он будет учиться в университете. В университете от него будет больше толка, чем в каптерке танковой базы. А то как бы он с собой чего не натворил, психика у него неустойчивая. Тем более у нас в роду наследственный алкоголизм…

Мы с Димой.

Красавица вопросительно взглянула на меня, потом на переводчицу. — Да-да, — оживленно закивала та. — И папа, и дедушка, и бабушка…

Оттолкнувшись от алкоголизма бабушки, моя спутница актриса-режиссерша стала переводить страстно, в голос, со слезой, заламывая руки. Посетители кафе замерли — не каждый день спектакль на халяву. Я давно уже смолк, но она еще долго проникновенно переводила вперед, как бы авансом. Лейтенантша заскучала, лениво помешивая ложечкой растаявшее мороженое, я чувствовал, что словоговорение ей до фонаря. Наконец она перебила переводчицу:

— Здоров ли Дима в настоящий момент?

Я уловил ее профессиональный служебный интерес.

Когда-то я безуспешно пытался пробиться на личную встречу с главным военным цензором генералом Филимоновым, запретившим публикацию «Стройбата». Отчаявшись, я заявил, что, если мне откажут в свидании, я самоубьюсь прямо в телефонной будке. Шантаж удался — свидание состоялось.

— Дима здоров, но склонен к су-и-ци-ду… — по складам произнес я. — В его медицинской карте есть об этом запись…

Переводчица напряглась, но незаметно кивнула: мели дальше. Ни про какую медицинскую карту я, конечно, и понятия не имел, но след любви на запястье сына вспомнил.

— Шрам на правой руке, — добавил я мрачно.

Лейтенантша встала, поправила пилотку под погоном.

— Я буду писать отчет о нашей встрече, — сказала она. — Но Диме лучше вернуться на базу. Иначе он дезертир. Израильская военная тюрьма гуманизирована, но все-таки не мюзик-холл.

Я перевел дух: кажется, что-то получается.

— Не хотите чего-нибудь выпить? — спросил я.

— Я не пью с водкой, — неожиданно по-русски с улыбкой сказала она. — Мой русский дедушка на обед всегда брал биру… пиво. Я понимаю русскому, говорить не делаю.

Через три недели Димку отпустили из армии. Не комиссовали, как психорахита, а просто отпустили на все четыре стороны, предупредив, что о любой государственной службе он может позабыть.

Победу мы праздновали в Гефсиманском саду. Точнее — за оградой сада, во всяком случае — на Масличной горе. До нас здесь тоже, видать, праздновали: в колючей траве были разбросаны пивные банки, окурки…

Я вел беседу о трусости. Ибо она источник всех пороков, в первую голову — лжи. Общение же с трусом невозможно и опасно из-за непредсказуемости… Димка зевал: все это он слышал от меня не в первый раз.

— Достал, отец. Ты прям как еврей. Здесь хоть и святое место, но ведь не хедер. Давай я тебе пивка холодненького пригоню?

Внизу у Яфских ворот Старого города стоял снаряженный к туризму верблюд. В стороне пожилой араб пас коз в оливковой роще, один козел забрался на дерево и драл там лыко. Орал осел, зачаленный за кипарис.