До шести лет Андрей не мог ни стоять, ни ходить, только ползал. Когда ему исполнилось пятнадцать, знакомая медсестричка под большим секретом вынесла по его просьбе личное дело. Так он узнал, что поступил в дом малютки недоношенным, весом всего в 1900 граммов.

Свой первый интернат Андрей вспоминал тепло, потому что весь персонал относился к детям с неподдельными любовью и заботой, уж не говоря о врачах. Только благодаря постоянным занятиям гимнастикой и ЛФК мальчик с трудом встал на нетвердые искривленные ноги, ходить мог только на цыпочках. Больше всего Андрею нравилось кататься по коридорам на велосипеде – в их отделении были такие специальные велосипеды со стульчиками. Он с трудом крутил педали и представлял, что однажды будет ехать так по длинной красивой дороге, которая ведет к озеру – на фото в альманахе «Рыболов-спортсмен», забытом на посту дежурной медсестры каким-то рассеянным человеком, приходившим навещать своего сына-колясочника, малыш увидел эту дорогу и озеро, запомнил на всю жизнь.

Пять лет Андрей носил тяжеленные железные аппараты с ортопедическими ботинками, спал в лангетках – специальных приспособлениях для укрепления мышц, выше колен, на шнуровках. На каникулах почти все разъезжались по домам, в интернате оставались только сироты. Андрея регулярно на это время переводили в больницу, где в три этапа гипсовали ноги. Даже взрослому, ему иногда снились лампы, которыми сушили гипс… Когда мальчику должно было исполниться тринадцать, перед Новым годом приехала специальная комиссия во главе с хирургом, который снял гипс с его тонких измученных ног и сказал: все, милый, дальше надо как-то самому, иначе мышцы атрофируются. Андрей занимался лечебной физкультурой с яростью фанатика, он во что бы то ни стало хотел двигаться самостоятельно, что ему постепенно удалось ценой неимоверных усилий и тайных слез.

Мальчик рос доброжелательным, легким в общении, охотно выполнял все, что ему поручали и что было ему под силу. С семи лет он, сидя на стуле, гладил свою школьную форму – форма была обязательна даже в интернате, как и портфели. Учился он неплохо, был сообразителен, учителя его хвалили, воспитатели радовались, что парнишка с удовольствием возится с малышами, врачи уважительно наблюдали за тем, как он изо всех сил старается стать еще самостоятельнее, еще нужнее – себе и окружающим. Ему было хорошо среди всех этих людей, несмотря на то что кормили из рук вон, – и санитарки, нянечки и даже врачи старались сами подкармливать маленьких инвалидов. Само же здание интерната дышало на ладан, кое-где проступал грибок на стенах, полы угрожающе скрипели, сантехника текла, а ночами ребята боялись идти в туалет, потому что рисковали наткнуться на стаю крыс, которая хозяйничала в темноте, шурша бумагой и пронзительно пища. Наконец очередная проверка привела к трагическому для обитателей интерната результату – здание подлежало капитальному ремонту, интернат был расформирован, детей рассовали кого куда. Андрей, будучи абсолютно интеллектуально сохранным, по роковому стечению обстоятельств был направлен в психоневрологический интернат.

Много лет спустя Андрей продолжал удивляться тому, как он ухитрился выжить и не сойти с ума в этом заведении. В ПНИ находились самые разные люди с самыми сложными диагнозами, в том числе хронические психически больные, на окнах были решетки, привычных нянечек сменили грубые санитары. Об учебе можно было практически забыть, хоть она и существовала номинально. Четыре года тянулись мучительно долго, подросток страшно скучал по прежнему интернату, но надежда на то, что здание отремонтируют и все будет по-старому, едва теплилась, а потом исчезла совсем. Одно только грело – по достижении семнадцати лет сиротам полагалось собственное жилье. Андрей к тому моменту достаточно уверенно передвигался и мечтал о том, что скоро все кончится, и он выберется из этих опостылевших стен.

Пришло время очередной раз проходить ВТЭК. Андрей был к этому готов и уверен, что все обойдется, у него была вторая группа инвалидности и никаких препятствий к тому, чтобы начать самостоятельную жизнь, не просматривалось. Однако за некоторое время до ВТЭКа в их богом забытую лечебницу приехала главврач другого ПНИ, о котором ходила уж совершенно чудовищная слава. Эта властная холодная женщина расспрашивала медперсонал о каждом, кто должен был пройти в ближайшее время комиссию, задержала пристальный взгляд на Андрее, который ковылял с ведром, полным воды, – ему предстояло вымыть туалет и лестницу. «Силен малый, – сказала она сопровождавшему ее мужчине свирепого вида, – годится, запиши». Андрей не обратил внимания на эту фразу, его мысли были заняты чем угодно, кроме очередной тетки в белом халате.

Как выяснилось буквально через месяц, эта женщина с внезапной ягодной фамилией Дыня присматривала себе более-менее трудоспособных больных, особенно ее интересовали молодые люди, которые могли сами себя обеспечивать и не нуждались в особенном уходе, то есть ходячие и при этом не дистрофики. Таким образом она убивала двух зайцев, получая себе бесплатных и при этом бесправных работников, а заодно одобрительные отчеты проверяющих комиссий. Андрей же к тому моменту путем трудных тренировок и упражнений накачал приличные мускулы, чем страшно гордился, компенсируя несовершенство одних своих конечностей мощью других. Если бы он знал, чем это обернется, предпочел бы броситься на пол, дергая руками и ногами, имитируя приступ эпилепсии, чему научился у других «сохранных» больных довольно быстро – достаточно было быстро прожевать небольшой кусочек хозяйственного мыла, чтобы пустить пену изо рта, закатывать глаза и изгибаться дугой.

Купленная Дыней комиссия определила у Андрея заболевание, которое формулировалось как «олигофрения в стадии дебильности». Поскольку ему исполнилось семнадцать, то в прежнем ПНИ он оставаться не мог по возрасту, а жилье людям с таким диагнозом, разумеется, закон не предоставлял. Андрей был отправлен в тот ПНИ, откуда приезжала присматривать себе очередных рабов главврач Дыня. Андрей, убитый откровенно «пришитым» диагнозом, не оправившись толком от шока, с первого дня понял, что попал в преисподнюю.

Юношу поместили в палату, где кроме него жили двое «хроников», это было против правил, однако именно в тот момент Дыня выбила дотацию на ремонт здания, поэтому палаты уплотнили. Следующие полтора года Андрей спал урывками, потому что один из его соседей, юркий и тощий, которого санитары звали Засеря, имел обыкновение наваливаться ночью всем телом ему на лицо и страшно рычать. Кличка говорила о многом, Андрею приходилось отмывать не только пол, но и стены, изрисованные больным парнем. Еще Засеря присваивал себе все, что казалось ему полезным, нужным или красивым. Так Андрей лишился тапочек, зубной щетки, а затем и одной из двух клетчатых рубашек, подаренных ему на прощанье старой уборщицей Анютой, единственной человечной женщиной в предыдущем интернате, которая по мере сил то матюгами, то шваброй защищала его от санитаров и потихоньку совала яблоко или кусок сахару. Иногда Засеря настолько надоедал персоналу, что ему вкалывали мощное снотворное, и тогда Андрею тоже удавалось поспать, но ровно до тех пор, пока запах не возвещал о необходимости сменить несчастному белье.

Второй постоянный житель Андреевой палаты, страдающий одышкой человек-гора Сережа Калинов, был сосредоточен исключительно на еде. Он задавал всем входящим один-единственный вопрос: «А когда мне покушать дадут?» Приносили обед, он сваливал в тарелку с супом кашу, хлеб, туда же выливал компот, все содержимое выходило из берегов и заливало поднос, все это Калиныч с жадностью и животными звуками поглощал так, что нормальному человеку было отвратительно смотреть на это. Андрей быстро привык и не обращал на Калиныча внимания, тот не был злобным или непредсказуемым, в отличие от Засери. Единственное, что изумляло Андрея, это то, что Сережа совсем не узнает мать и брата, навещавших его по церковным большим праздникам. Он поворачивался к ним ровно с тем же тупым выражением лица, что и ко всем, спрашивая: «Кушать мне принесли?» После чего двумя большими руками впихивал в себя куличи, пасхальные яйца, пряники, запивая святой водой, принесенной матерью в стеклянной баночке, обернутой марлей. Калиныч при этом был относительно чистоплотен во всем, что не касалось еды, и долго, бесконечно долго мыл руки, лицо и уши, выводя из себя сестру-хозяйку, которая кричала, что «мыла на это говно не напасешься».