Подметив нескрываемое изумление на лице обычно непроницаемого Сиракавы, парень довольно расхохотался, выпятив грудь.

— Что, удивлён? Думал, я умер, да? Вот незадача… Нет, я не умер. Ну, сам посуди, как я могу умереть, оставив в покое таких как ты — продажных и подлых чиновников? Разве могу я бросить на произвол судьбы свой народ? Посмотри-ка на этот бурлящий, ночной город, сверкающий огнями фонарей. Знаешь, что это такое? Это ваша агония. Предсмертные судороги правящей клики! Так вспыхивает свеча, перед тем как погаснуть… Можете бесноваться, сколько угодно, всё равно вам конец. Конституцию примут через год или два. А там — хотите вы этого или нет — власть перейдёт к парламенту. Депутатов будет избирать сам народ, так что бюрократов от государства больше не будет. И их прихвостней тоже — тебя и тебе подобных. Ваше время кончается! Больше вам не удастся использовать власть для личной наживы! Учтите, грядёт волна народного гнева! — Ханасима громко расхохотался и удалился.

Сиракава так и остался сидеть в странном оцепенении. Такую растерянность он испытывал впервые. Стоявшие поблизости люди, похоже, даже не обратили внимания на стычку. Со стороны всё выглядело как беседа двух закадычных друзей. Но как объяснить метаморфозу, произошедшую с Ханасимой?! Сиракава отчётливо помнил того измождённого, худосочного парня, которого они волокли по заснеженной дороге. Тогда он истошно вопил, что верёвки слишком сильно впились в тело и ему нечем дышать…

В бальном зале кружились в разноцветном вихре под европейскую музыку пары, скользя по сверкающему паркету в ослепительном свете газовых светильников, — изысканные туалеты, переплетённые руки — словно венок экзотических цветов. …Ханасима с видимым удовольствием кружил красавицу в вечернем платье лилового атласа, открывавшего покатые плечи и длинную шею. От этого Сиракава почему-то почувствовал себя отринутым и одиноким.

— Если в ближайшие год-два мы не сумеем установить в стране жесточайший порядок, всё пойдёт прахом. Не хотел бы я дожить до такого… — сказал, прищурив тяжёлые веки и сдвинув брови, обер-полицмейстер Кавасима, сильный духом человек. Это было дней пять тому назад.

Неужели этот дьявол, отдавший всю жизнь борьбе с Движением за свободу и народные права, ощутил, что новый век катится на них, подобно гигантской волне прилива, и нет такой силы, что способна её остановить? А ведь когда-то он без колебаний сносил дома, мешавшие проложить дорогу, что было словно грабёж среди бела дня; он позволил отравить сточными водами всю пойму реки Ватарасэ — лишь бы успешно работали медные рудники в Асио… Всё это делалось на благо страны. Но теперь даже эта скала дала трещину… На балу Сиракава мельком видел Тайсукэ Итагаки, председателя Либеральной партии. По-видимому, Ханасима принадлежал к его окружению. Когда Унно, Ханасима и им подобные займут свои места в парламенте и начнут претворять в жизнь идею прав человека, сражение будет проиграно. Сиракава отчётливо понял это. Да, время могущественных чиновников уходит безвозвратно… И Сиракаву постигнет такая же участь, как многих сподвижников политических деятелей, время которых ушло — причём не в самом далёком прошлом. Его ждёт забвение…

Сиракаве хотелось излить свою горечь Томо, найти понимание и утешение. Он просто не мог доверить всё это Суге или Юми, к которым относился примерно так же, как к золотой рыбке в аквариуме или птичке в клетке. Утешить его, залечить страшную рану, остановить бьющую из неё кровь могла только Томо — человек, твёрдый духом, человек, который был сильнее его самого. Но Сиракава напрасно искал в жене материнское всепонимание: любовь, способная чувствовать боль, давно угасла в ней и обратилась в пепел. При виде разъярённого мужа Томо, словно страшась прикоснуться к созревшему, готовому лопнуть нарыву, крепко сцепила руки, словно защищаясь от гнева супруга. Появление новой любовницы беспокоило Томо лишь в одном плане — не нарушит ли это течение жизни семьи, и как Юми покажет себя в дальнейшем. Как ни странно, она не чувствовала ревности. Совершенно.

О письме, доставленном из дома Юми, Томо рассказала мужу спокойно, даже как бы смущаясь, что доставляет ему беспокойство подобными пустяками. Она словно опасалась неосторожным словом и лишним упрёком ещё больше расстроить мужа.

— Поскольку девушка из семьи хатамото, дело может принять дурной оборот… — заключила она.

— Не думаю, что стоит волноваться, — отрезал Сиракава. — По словам супругов Сонода, опасения были у другой девушки, которая приходила с Юми, — у Мицу. А мать Юми прислуживала в покоях князя Тода, так что должна хорошо знать эту сторону жизни. Всё сведётся к чести семьи, а в конечном итоге к вопросу о сумме. — Голос у Сиракавы звучал отчуждённо. Он не отрывал глаз, горящих недобрым огнём, от Томо. Он был раздражён не столько проблемами Юми, сколько тем, что Томо не слишком уязвлена, — не так, как в те дни, когда появилась Суга.

— Сколько? — спокойно спросила Томо, глядя мужу прямо в глаза. Она и сама испытывала отвращение к собственному равнодушию, к отсутствию какой-либо брезгливости по поводу истории с Юми.

— Столько же, сколько за Сугу, — холодно проронил Сиракава. — Впрочем… На сей раз цена будет ниже.

Это было презрительной констатацией факта, что Юми — пониже сортом, не той породы, что Суга. Ну и что из того, что кроме Томо он любит ещё и Сугу, а кроме Суги вдобавок и Юми? Мир от этого не перевернётся!

Сиракава сложил на груди руки. Он чувствовал себя совершенно опустошённым. На него вдруг пахнуло чёрным ветром одиночества.

Жизнь коротка, но

Порхает бабочка беззаботно.

О, как печально!..

Мацуо Басё

— Рикши! Рикши! Невеста пожаловала!..

По отлогой, обсаженной с обеих сторон кустарником узкой дороге, вившейся вокруг холма к стоявшему на вершине дому, с зычными криками мчался слуга. Он уже несколько часов дежурил у ворот. На нём была парадная куртка с фамильным гербом Сиракава, на воротнике вышито имя хозяина. Толпа домочадцев, ожидавшая свадебную процессию у парадного входа, разом встрепенулась и загомонила, словно стая вспугнутых птиц.

Кормилица Маки как раз закончила кормить маленького Такао. Они находились в дальнем крыле, но, заслышав приветственный гомон, Маки не утерпела и поднялась посмотреть. Она тихонько выпростала руку из-под головки сладко засопевшего младенца и, запахнув на обнажённой груди кимоно, выглянула на веранду. Обычно Томо ни на минуту не разлучалась с внуком, однако сегодня решила переместить Такао с Маки подальше, дабы ребёнок хотя бы в первую брачную ночь не беспокоил плачем невесту. Это потом он будет звать её «мамой»… Дом стоял на довольно высоком, хотя и пологом склоне, в центре огромного, пару тысяч цубо[48], участка земли. Днём с веранды второго этажа открывался прекрасный вид на залив в Синагаве, однако сейчас море застилала вечерняя дымка поздней весны. Она прикрыла тёмным пологом и деревья в саду, плеснув в яркую зелень отстоявшейся синевы, и только росшие на холме вишни ещё хранили отблеск сияния дня, светясь в темноте, словно огромные бледно-лиловые зонтики. Процессия с невестой, предваряемая рикшей свата, как раз проезжала под кронами пышно цветущей сакуры. В коляске с опущенным верхом восседала невеста. Голова её была низко опущена, свадебная белая повязка «цунокакуси»[49]скрывала верхнюю часть лица, в изыскано уложенных волосах сверкали тяжёлые парадные гребни и шпильки, отчего голова девушки тяжело и монотонно покачивалась из стороны в сторону. Яркий шёлк верхнего кимоно, украшенного тончайшей вышивкой, пронзительно алел даже в сгустившемся сумраке. Свет больших фонарей у входа в дом и фонарей поменьше в руках встречающих ещё не мог спорить с угасающим светом дня, и они излучали мягкое абрикосовое сияние, придававшее свадебному поезду некую призрачную, потустороннюю красоту. Маки смотрела, словно заворожённая, не в силах оторвать глаз. Ей вдруг показалось, что она видела эту картину во сне. Внезапно наваждение схлынуло, и кормилица стала думать о том, что эта девушка в богато изукрашенном наряде — самое несчастное на земле существо.