Я пошел в хижину и достал пистолет с того места, где положил его раньше.

Я прикрыл дверь, но на этот раз не стал блокировать ее креслом. Я должен быть заранее подготовлен, если шум повторится. Я не хотел выдавать, кем бы оно ни было, что я приближаюсь к нему. Я выбегу наружу и выстрелю несколько раз в темноту. Может быть, мне следует так и поступить, не дожидаясь повторения шума.

Если там кто-то есть, он быстро скроется, когда я начну стрелять. Кроме того, это продемонстрирует, что я не боюсь применять оружие, а это не так уж и плохо, даже если я и не собираюсь никого убивать. Прошло еще несколько минут, в течение которых ничего не происходило, и я понемногу начал расслабляться - ну, насколько это было возможно в данных обстоятельствах.

БАХ!

Звук послышался со стороны кухни в хижине. Я выбежал через дверь хижины и побежал в ту сторону здания с пистолетом, поднятым вверх - направленным в темное небо.

- Пошел на хуй! - крикнул я.

Я дважды нажал на спусковой курок, выстрелив двумя патронами в туман. С пистолетом в руках я замер и ждал, прислушиваясь, не раздастся ли звук бегущего человека.

Ничего.

Либо там действительно никого нет, или я схожу с ума, и мне все слышится, либо - что бы там ни было - оно не боится пуль. Если последнее, то я не хочу знать, что это за существо и что ему нужно. Прошло еще несколько безмолвных секунд. Я опустил пистолет и пошел назад, к входу в хижину, не переставая пристально вглядываться в лес.

Возвратившись в хижину, я придвинул более массивное кресло из гостиной к сломанной двери. А кресло, которым я блокировал раньше дверь, передвинул в другой конец комнаты. Затем я задернул шторы на окнах. Вид снаружи только распалял мои детские фантазии о чудовищах в тумане. Покончив с этим, я снова сел в кресло и положил пистолет себе на колени.

- Ты же понимаешь, что снаружи никого нет, - говорил мне отец в те ночи, когда мне было так страшно, что я не мог заснуть из-за его рассказов; в те ночи, когда он рассказывал слишком страшные истории.

- Там никого нет, - повторил я его слова вслух. - Там никого нет.

БАХ!

Прошло минут двадцать или около того, и вокруг все стихло. Кто бы там ни был, ему, должно быть, стало скучно, и он ушел. Вероятно, это был человек или люди, виновные в нанесении граффити и причинении значительного ущерба. Скорее всего, они пришли сюда и увидели меня... Возможно, они пытались меня напугать, чтобы потом укрыться в своем логове.

- Видишь, я же говорил тебе, что все в порядке, - сказал бы мой отец, как только бы удостоверился, что снаружи нет никого, кто ожидал когда я закрою. Мне так жаль, что его сейчас нет рядом, что он не может меня успокоить - не потому, что снаружи кто-то есть, несмотря на мое слишком бурное воображение, я знаю, что снаружи никого нет. По крайней мере, ничто не поджидает и не пытается схватить меня. Я хотел бы, конечно, услышать от него, что все будет в порядке, когда я завтра встречусь с шерифом. Я бы все отдал, лишь бы услышать его голос. Что угодно.

Вчера я не мог дождаться, когда приеду в хижину и смогу насладиться тишиной и покоем. Немного побыть в одиночестве. А сейчас я хочу только скрыться. Одиночество, в сочетании с чувством вины, губительно действует на меня и все чаще заставляют предаваться воспоминаниям, которые я предпочел бы забыть. Хижина должна была напомнить мне о прекрасных временах общения с отцом, а также обеспечить мне покой, необходимый для написания книги, а не вытягивать на поверхность дерьмо, которое я предпочел бы забыть.

- Как долго ты с ней встречаешься? - спросил я отца, после того как вбежал в его кабинет - маленькую комнату, где он обычно сидел и писал свои романы.

Я помню, как отец повернулся в кресле и посмотрел на меня. Он даже не поднялся. Он сидел в кресле наклонил голову и смотрел на меня поверх очков в черной оправе.

На его лице появилось выражение отрицания, но глаза выдавали его, как это всегда случалось, когда он был в чем-то виноват или искажал правду, выставляя себя в более благоприятном свете.

Мама уже много лет подозревала, что у отца есть другая женщина.

Каждый год он получал открытки на День святого Валентина, написанные тем же почерком, что и открытки на день рождения, о которых, как он полагал, мы никогда не узнаем; тайные открытки, которые он прятал в своем кабинете, хотя все остальные выставлял на всеобщее обозрение в нашей гостиной. Зачем вообще что-то прятать, если не затем, чтобы скрыть угрызения совести?

Но хуже всего было то, что женщина, которую он предпочел моей собственной матери, оказалась не такой уж и особенной. Всего лишь дешевой шлюхой, которая любила одеваться в дорогую одежду и носить драгоценности, стремясь казаться особенной. Впрочем, драгоценности, скорее всего, были куплены моим отцом. Неважно, как ты разукрашиваешь дерьмо, но... дерьмо всегда останется дерьмом.

Я никогда не разговаривал с мамой. Я никогда не рассказывал ей, как нашел письма отца и той женщины. Папы не было дома. Должно быть, он ушел за чем-то или отправился по своим делам, и попросту забыл закрыть свой кабинет, как он обычно делал. Он часто выходил из дома, не запирая кабинет, но всегда вспоминал об этом и возвращался, чтобы закрыть его как можно скорее, даже если из-за этого он мог опоздать на встречу. Однако в этот раз он не вернулся, а непрерывный звонок будильника порядком мне надоел, поэтому, несмотря на то, что он не любил, когда кто-то заходил в его кабинет, когда его там не было, я зашел. На его столе были повсюду раскиданы какие-то бумаги.

Большинство из них, похоже, были связаны с новой книгой, над которой он работал, но одна из них особенно привлекла мое внимание. Естественно,