– Можешь-можешь, – примирительно сказал Лева. – Просто я не пойму, чего его бояться? Он же там, где-то далеко…

– А вот увидим, – загадочно сказала Лиза и с тех пор торжественно и мрачно молчала, когда смотрела телевизор, лишь иногда разражаясь гневными восклицаниями.

Одно успокаивало Леву в этой ситуации – Лиза, как и все женщины, была бесконечно далека от политики. Конечно, ей не нравился общий советский стиль, который как-то незаметно воцарился на голубых экранах, царственная загадочность, которую вновь обрели все чиновники, включая постовых милиционеров, война в Чечне, теракты, захваты заложников, взрывы в метро и прочая, но, в конце концов, конкретно ее жизни и жизни детей это, слава богу, не касалось, и настоящего страха до поры до времени не было – пока однажды она не сказала, глядя в окно:

– Слушай, я поняла. Он хочет забрать наших детей в армию.

Леву напугала в тот раз ее тихая интонация. Не гневная, не презрительная, а тихая и задумчивая. Он попытался купировать этот страх сразу, мгновенной реакцией:

– Что значит «забрать»? А мы не отдадим.

Но она помолчала и, не взглянув, повторила:

– Он заберет. Вот посмотришь.

Тогда и родилась идея про дядю Лёню, про американский университет Верджин…

Так что можно сказать, что это Путин развел Леву с Лизой. Но зато он же устроил их детей учиться в Америку.

Лева пересек улицу Заморенова (теперь на месте бывшего пьяного магазина был «Макдональдс», а «Башмачок» переименовали в «Мир обуви»), прошел еще метров сто до своего дома и свернул во двор.

Он в очередной раз глянул под окна первого этажа, где когда-то старушки разводили палисадники, всякие цветы и кусты, и где они ловили шмелей с хромым Женькой. Палисадников уже давно не было, редкая трава, земля, какой-то неопределенный мусор и зачем-то, как и раньше, ржавый низкий железный заборчик.

Двор был пуст, и Лева решил чуть-чуть посидеть на лавочке, покурить… Он так делал часто, это была, вообщето говоря, такая игра – Лева надеялся встретить во дворе какое-нибудь привидение из прошлой жизни, какое-то смутно-знакомое лицо, увидеть детей, которые так же, как они с Колупаевым когда-то, будут бродить между гаражом и котельной, втыкать ножички в землю, валяться на траве, что-то орать, – но детей никаких не было, ни со смутно-знакомыми лицами, ни просто детей, двор как-то скрючился, сузился, исчез почти, только иногда выходили старушки, но старушек Лева стеснялся так же, как в детстве, спрашивать у них ему было нечего, никаких имен и фамилий он не знал, а ждать, что они сами его признают и что-то там расскажут – глупо. Как можно узнать мальчишку почти через сорок лет? И кто его может узнать?

И все-таки в этом ожидании привидений что-то было. Лева осознавал всю глупость и некую избыточную мечтательность этого занятия, но предавался ему регулярно. В этих своих медитациях на лавочке он уже достиг некоторых успехов. Например, сейчас ему казалось, что двор дышит. Он дышал старыми кирпичами, как жабрами. Хотя старых кирпичей было-то уже немного: вросший в землю, заваленный мусором гараж отца Сереги-маленького, действующая до сих пор котельная, трансформаторная, заколоченный железом забор, за которым раньше был странный военный завод, а теперь какая-то пустота, – но изо всех этих стен дышали кирпичи, все эти кирпичи дышали Леве в лицо, как бы узнавая его, но как-то очень тихо. Это дыхание приносил ветер, слабый, невзрачный, ковырявшийся у его ног.

Вдруг Лева и в самом деле увидел детей. Лет по десять, наверное. Два мальчика.

Больше того, дети приближались к нему. Это была уже настоящая удача. Он бросил сигарету и стал ждать. Дети шли странно, прерывисто, раскачиваясь в разные стороны. Наконец, Лева разглядел, что один крепко держит другого за куртку и не отпускает, а тот пытается вырваться.

Лицо у того, кто пытался вырваться, было бледное от злости, ненависти и бессилия. А второй – это был, конечно же, мальчик с сильным психотипом, он радовался борьбе, он наслаждался злостью другого и улыбался во весь огромный рот, глаза блестели, зубы сверкали, красота – но иногда громко шипел своей жертве в ухо:

– Отдашь, понял? Сука! Отдашь, понял?

Привидение было хорошее, качественное, полнокровное – но Лева недолго им любовался, потому что человек со слабым психотипом, который что-то должен был срочно отдать, но не отдавал, увидев Леву, нехорошо изменился в лице и вдруг заканючил.

– Пусти, гад! – канючил он, вытирая второй рукой (первая упиралась в грудь визави) слезы по грязным щекам. – Пусти, сволочь!

Человек с сильным психотипом не перестал улыбаться во весь рот, но бегло и осторожно посмотрел на Леву.

Лева сделал два шага вперед. Мальчики слегка покачнулись (один опять попытался вырваться, а второй его опять не пустил).

– Может… того? Без рук как-то? – попытался Лева разрядить обстановку.

Они помолчали.

Человек с сильным психотипом посмотрел на Леву прозрачным пустым взглядом. Обычно говорят: смотрит сквозь тебя. На самом деле, этот взгляд был самым сильным из всех известных Леве.

Он был даже сильнее женских взглядов – обжигающего взгляда искоса, прямого, пробивающего насквозь взгляда с выражением, короткого одаривающего взгляда, взгляда, полного упрека и грусти, – всех тех взглядов, которые Лева хорошо знал и так любил.

Это были очень сильные типы взглядов, но все равно по энергетике, по вложенному чувству – они были слабее того взгляда насквозь, которым сейчас смотрел на Леву этот мальчик.

Когда человек смотрит на тебя вот так – прозрачными, пустыми глазами – значит, он тебя ненавидит. Причем особенно страшно, что так смотрит человек чужой, далекий, случайный, которого ты совсем не знаешь.

Ты для него пустое место и препятствие. Ты – никто, которого не должно быть. От этого прозрачного взгляда на Леву всегда веяло жутким холодом. Могилой практически.

Человек с сильным психотипом молча стоял и продолжал держать человека со слабым психотипом за воротник куртки.

– Ну давай, отпусти! – мягко попросил Лева. – Хватит.

В прозрачных глазах зажегся какой-то огонек. Быстрый и четкий подсчет вариантов. Говорить, молчать, держать, бежать. За три секунды был выбран самый эффектный.

Человек с сильным психотипом быстро развернулся и сильно ударил по лицу человека со слабым психотипом. Тот согнулся от боли, почти упал. Bay! Лева охнул и не успел поймать наглеца – тот юркнул мимо и пулей выскочил со двора.

– Черт! – сказал Лева, ненавидя себя. – Вот черт! Ну прости! Прости, старик! Ты знаешь, где он живет? Хочешь, я домой к нему пойду?

– Не надо! – глухо произнес ударенный, из-под прижатых к лицу ладоней. – Не надо, дядя!

«Дядя! – с неприязнью подумал Лева. – Эх, дядя, дядя! Какого хрена полез?»

Он осторожно отнял грязные ладони, все в ссадинах, цыпках и прыщах, от ударенной физии и оценил степень нанесенного ущерба. Губа распухла, на ней висела капелька крови. Белобрысая бледная маска вся перекосилась от невыносимого страдания.