Иден-Парк был цветным районом, соседствующим с несколькими черными тауншипами в Ист-Рэнде. Как она решила – полуцветной и получерный, как мы. Там мы не бросались бы в глаза. Но этого не получилось, мы так и не вписались в него.

Но, когда мы переезжали, она думала, что вполне впишемся. Плюс открывалась возможность купить дом – наш собственный дом. Иден-Парк был одним из тех «пригородов», которые на самом деле находились на краю цивилизации. Одним из тех мест, о которых продавцы недвижимости говорили: «Эх, бедные люди. Вы тоже можете жить хорошо. Вот дом. В богом забытом месте. Но смотрите, у вас есть двор!»

По какой-то причине улицы в Иден-Парке были названы в честь автомобилей: Ягуар-стрит, Феррари-стрит, Хонда-стрит. Не знаю, было ли это случайностью или нет, но это было забавно, потому что в ЮАР цветные люди известны своей любовью к шикарным автомобилям. Это все равно, что жить в белом районе, где все улицы названы в честь сортов изысканного вина.

Я обрывочно, фрагментарно помню переезд туда. Как мы ехали в место, которое я никогда не видел, как встречали людей, которых я никогда не знал. Район был равнинный, деревьев немного, та же пыльная красная глина и трава, что и в Соуэто, но – с хорошими домами и асфальтированными дорогами, а также атмосферой предместья.

Наш дом был крошечным, на повороте дороги прямо у Тойота-стрит. Внутри он был скромным и тесным, но войдя, я подумал: «Вау! Мы по-настоящему заживем». Я не очень-то хотел собственную комнату. Это мне не нравилось. Всю свою жизнь я спал в комнате с мамой или на полу с двоюродными братом и сестрой. Я привык, чтобы рядом со мной находились другие человеческие существа, так что большинство ночей я спал в маминой кровати.

На горизонте еще не было отчима, не было плачущего по ночам маленького брата. Только я и она, одни. Было чувство, что мы вдвоем совершаем великое приключение. Она говорила мне что-то вроде: «Мы с тобой против всего мира». С самого раннего возраста я понимал, что мы – не просто мама и сын. Мы были командой.

Именно тогда, когда мы переехали в Иден-Парк, у нас наконец-то появился автомобиль, подержанный оранжевый «Фольксваген», который мама купила почти даром (а он не стоил и этого). Один раз из пяти он не заводился. В нем не было кондиционера. Каждый раз, когда я по ошибке включал кнопку вентилятора, из отверстия в меня летели кусочки листьев и грязь.

Когда автомобиль ломался, мы пользовались микроавтобусами или ловили попутки. Мама заставляла меня прятаться в кустах, так как знала, что мужчины останавливаются, увидев женщину, но не женщину с ребенком. Она стояла у дороги, водитель подъезжал, она открывала дверцу и свистела, а я подбегал к машине. Я видел, как менялось выражение их лица, когда они понимали, что подвозят не привлекательную незамужнюю женщину, а привлекательную незамужнюю женщину с толстым маленьким ребенком.

Когда автомобиль был на ходу, мы опускали стекла, ехали и пеклись на солнце. Всю мою жизнь радиоприемник этого автомобиля был настроен на одну волну. Она называлась «Radio Pulpit», и, как и предполагало название, там были только проповеди и молитвы. Мне не разрешали трогать колесико настройки этого приемника. Каждый раз, когда радио не ловило сигнал, мама ставила кассету с проповедями Джимми Сваггерта (когда же мы узнали о скандале[8]? О, боже. Это было ужасно).

Но каким бы дерьмовым ни был наш автомобиль, это был автомобиль. Это была свобода. Мы не были черными, застрявшими в тауншипах, ожидавшими общественного транспорта. Мы были черными, которые могли свободно перемещаться по миру. Мы были черными, которые могли проснуться утром и сказать: «Куда мы поедем сегодня?»

По дороге на работу и в школу был длинный участок дороги, идущей в город, который был абсолютно пустынным. Именно там мама учила меня водить. На шоссе. Мне было шесть лет. Она сажала меня на колени и давала мне порулить и включать и выключать поворотники, а сама нажимала на педали и переключала скорости. Через несколько месяцев она научила меня переключать передачи. Она все еще работала сцеплением, но я забирался к ней на колени и брался за рычаг переключения передач, а она, пока мы ехали, говорила, какую передачу включать. Этот участок дороги спускался глубоко в долину, а потом поднимался по противоположному склону. Мы набирали скорость, потом переключались на нейтральную передачу, отпускали тормоз и сцепление и, эге-гей, мчались вниз по склону, а потом, жжух, взмывали по другой стороне. Мы летели.

Если мы не ехали в школу, на работу или в церковь, то изучали окрестности. Подход мамы был таков: «Я выбрала тебя, малыш. Я привела тебя в этот мир и собираюсь дать тебе все, чего у меня никогда не было». Она вкладывала в меня всю душу. Она находила такие места, куда бы мы могли поехать, не потратив при этом денег.

Мы побывали, должно быть, во всех парках Йоханнесбурга. Мама сидела под деревом и читала Библию, а я бегал и играл, играл, играл. Во второй половине дня по воскресеньям, после церкви, мы уезжали за город. Мама находила для нас места с красивыми видами, где мы садились и устраивали пикник. В корзине для пикника или на тарелках не было ничего грандиозного, только бутерброды из серого хлеба с вареной колбасой и маргарином, завернутые в пергаментную бумагу. До сегодняшнего дня вареная колбаса, серый хлеб и маргарин немедленно переносят меня в прошлое. Сами ходите во все мишленовские рестораны мира, а мне дайте просто вареную колбасу, серый хлеб и маргарин, и я буду на седьмом небе.

Еда (или даже доступ к еде) всегда была индикатором того, насколько хорошо или плохо шли у нас дела. Мама говорила: «Моя работа – накормить твое тело, напитать твою душу и дать пищу твоему уму». Именно это она и делала. И то, что она находила деньги на еду и книги, означало, что она не тратила их больше ни на что.

Об ее экономности можно было слагать легенды. Наш автомобиль был жестянкой на колесах, мы жили в захолустье. У нас была потрепанная мебель, продавленные старые диваны с протертой до дыр обивкой. Телевизор был крошечным черно-белым, со стоящей на нем антенной-«усами». Мы переключали каналы при помощи пассатижей, потому что кнопки не работали. Чаще всего приходилось изо всех сил присматриваться, чтобы понять, что показывают.

Мы всегда носили подержанную одежду, из магазинов «Goodwill» или ту, что белые отдавали в церковь. Все остальные дети в школе носили фирменную одежду. Они носили «Nike» и «Adidas». У меня никогда не было фирменной одежды. Как-то я попросил маму купить мне кроссовки «Adidas». Она пришла домой с каким-то липовым брендом – «Abidas».