Мысли и поведение мамы с этого времени стали полностью подчиняться только одному событию — женитьбе брата. Он часто, почти ежедневно бывал у нас, чаще один, иногда с женой, хотя с ней реже, потому что видел: мама с трудом сдерживается, чтобы не сказать ей, что она о ней думает! У неё уже не было на лице той доброй улыбки и дружелюбия, что в кинотеатре! Неизвестно, чувствовала ли Алла перемену в поведении мамы, но мы, зная её, понимали, что страдания ещё впереди ждут и нас, и Аллу! И та скоро узнает о себе, кто она на самом деле! На брата мама тоже смотрела без особого дружелюбия! Она как будто плохо его узнавала, разговаривала с ним, как со знакомым с соседней улицы! Мама обращалась к брату с разными вопросами: как он живёт, всё ли у него в доме в порядке? И в конце подчёркивала, что очень довольна его благополучием, лишь бы он был доволен. Для нашей мамы была нехарактерна такая тактичность и вежливость! Слушая её, весь вид брата говорил: «В чём дело? Я ведь остался тем же сыном, братом, что за отчуждённость, что за тон?!». И уже словами спрашивал: «Почему ты в таком тоне разговариваешь?! Почему бы тебе просто не спросить, Марик, тебе хорошо там? Может, тебе лучше прийти с Аллой жить к нам? Чем тебе помочь? Не переживай, это временные трудности, всё будет нормально!». В таком плане я и старался говорить с ним, когда мы оставались одни. Видно было, он переживал, видя непонятную перемену в поведении мамы. Ему вдвойне было тяжело, он и сам далеко не был уверен, что ему надо было жениться именно сейчас. Он и женился, найдя поддержку у мамы, доверяя её вкусу и интуиции, а тут оказывается, что он «попался», и ещё, к тому же, стал чужим для мамы. С другой стороны, он не имел основания злиться на Аллу, она вела себя нормально, и причина была не в ней, а всё строилось на каких-то внутренних чувствах, эмоциях. Тёща также внешне была очень предупредительна к брату, «сверхзаботливой», до тошноты, и нарочито требовательной к дочери! Поучала её, как надо заботиться о муже, и постоянно предлагала зятю то поесть, то отдохнуть, то тапочки принесёт, то подушку поправит у него. Она была активной слушательницей всех разговоров и всегда становилась на сторону зятя в его диспутах с женой. Это всё рассказывал мне брат.

Я и сам замечал это, приходя к нему. Меня его тёща тоже приветливо встречала. Я себя чувствовал, как будто был близким родственником директора завода или министра и зашёл к нему в приёмную, а его секретарша передо мной очень старается! Но эта «сверхзаботливость» граничила с назойливостью, чувствовалась неискренность, желание показать зятю: «Смотри, какая я правильная и интеллигентная, культурная! Посмотрим, как ты, зять, себя поведёшь, чем мне ответишь?». В её глазах любви не чувствовалась ни к брату, ни ко мне, ни даже к дочери. Алла надувалась, когда я приходил к ним в гости. Мы с братом разговаривали на разные темы: о политике, книгах, иногда громко. У неё стали проскакивать фразы игривым как бы тоном: «Фу, как вы долго разговариваете без меня!» — и она впадала в дрёму, а при резких звуках выходила иногда из дрёмы и вновь обижалась, что без нее разговариваем. Брат ей отвечал: «Кто тебе не даёт возможности разговаривать?». — «Но, вы ведь разговариваете о своём!» — возражала Алла, впадая в «новую» дрёму. Брат при этом изумленно на меня смотрел, не понимая, как можно так не ориентироваться в обстановке и не понимать его. Тёща иногда ещё лучше подправляла: «Пошли бы лучше, погуляли!». В общем, всё предвещало «грозу и бурю»!

Мама была занята тем, что старалась разобраться: как так получилось, что сын так неудачно женился? И вскоре она «разобралась»!.. Она заявила папе: «Теперь я поняла, кто виноват! Это ты хотел, чтобы Марик женился! Он тебе мешал! Ты его всегда не любил! Ты всегда больше любил своих родственников, а его считал моим сыном! Я только не понимаю — за что?! Что тебе такого плохого я сделала?!». В её фразах появилась какая-то торжественность, многозначительность, патетичность. Папа при этом испуганно молчал, и мама произносила: «Ах, ты молчишь, негодяй! Ты хорошо понимаешь, что я не дура и тебя хорошо понимаю! О! Как я довольна, что у меня такой прозорливый ум! Я всё вижу и всех понимаю!» — заключала она. Её лицо озарялось такой довольной и зловещей улыбкой, как будто бы она раскрыла, только что: «Кеннеди убил КГБ!». Папа ещё более испуганно посмотрел на неё, а затем беспомощно на меня. Я понял: большие неприятности ждут нас всех!

Когда вечером Марик пришёл к нам один, мама ему торжественно заявила, что она, наконец, поняла, кто подстроил всю эту его женитьбу и подсунул ему Аллу! Это всё устроил папочка, договорившись с Розочкой — тёщей брата. Здесь настала очередь брата испуганно посмотреть на маму, и весь вид его спрашивал: «Это ты серьёзно или притворяешься?!». — «Да, да! — как бы отвечала ему мама. — Не смотри на меня так! Твой папа — негодяй, и жалко, что вы все этого не видите! Я всегда с ним страдала, и ни одного хорошего дня не имела! Какая я дура, послушала свою мамочку, вышла за него замуж!» При этом она жалобно заплакала, чем ещё больше нас напугала, и мы с Мариком и с папой переглядывались, не понимая, что это вдруг такое на нас обрушилось! А тут, я ещё глупо произнёс: «Вспомнила баба, когда девкой была!». Это оказалось очень некстати, потому что мама мне сказала: «Ты всегда был сволочью!» — а папа и Марик укоризненно на меня посмотрели. В это время пришла бабушка «снимать сливки» и очень выручила меня. Она доверчиво, наивно, с невинным выражением лица спросила у мамы, видя её заплаканное лицо: «Люся, что такое? Что случилось?!». У неё было положение человека, приговорённого к казни, а она у палача интересуется: «Что вы здесь делаете?! Зачем вы все здесь собрались?! Вы кого-то ждёте?». — «Ты, сволочь, тоже не знаешь, в чём дело, и меня за дуру считаешь?! Я что, не понимаю, что ты тоже участвовала в этом?!» — сообщила и ей мама. «Люся! В чём?! Ой, вэй! О чём ты говоришь?! В чём участвовала?!» — вляпывалась всё больше бабушка. Ей, чувствовалось, очень хотелось узнать, что нового она натворила, и она даже настаивала на этом! «Это вы все трое: он! — при этом мама пальцем указала на папу. — Розочка, и ты, — распалялась всё больше мама, — сделали так, чтобы Марик женился на этой!.. Он вам всем мешал, и я это, наконец-то, поняла! Поэтому вы так спешили, не давали никому опомниться!». — «Люся! Что ты такое говоришь! Я, наоборот, не хотела, чтобы Марик влез в эту яму» — объявила бабушка. «Ах ты, бесстыжая дрянь!» — продолжила мама и с размаху влепила сильную оплеуху своей маленькой, хрупкой, старенькой маме. Звук был очень звучный и заполнил всю комнату, мы так и ахнули! Бабушка схватилась за щеку и тихо заплакала, приговаривая: «Да, убей меня, убей!». Это ничуть не остановило и не разжалобило маму! Это был уже другой, чужой человек, без жалости и сомнений! Она схватила бабушку за рот и сжала ей губы: «Замолчи, дрянь, чтобы я тебя не слышала!». Бабушка покорно смирилась со своей участью и ждала, по-видимому, своего конца. Марик подскочил к маме и сказал: «Что ты делаешь, за что ты её ударила?!». Мы все были ошеломлены, мама впервые пустила в ход руки! «А тебя, негодяй, я не считаю больше за сына! — торжественно объявила ему мама. — Ты продался им, но ты жертва и дурак, а меня ещё позовёшь, но будет уже поздно — меня уже не будет!». — «Ты что делаешь?! — пытался образумить маму Марик. — Это ведь ты, если так уж говорить, сделала!» — взывал он к справедливости. «Ну, тогда, и тебе „на“ — негодяй!» — ответила ему мама ещё более увесистой оплеухой, чем бабушке. Чувствовалось, она очень удивила этим Марика, и он, привыкший к боксёрским ударам, решил дать маме возможность отработать этот боковой удар. А возможно, чтобы ей стало стыдно, и он предложил маме: «Ну, ударь меня ещё раз!» — и удобно подставил другую щеку. Просьба была с готовностью выполнена, и вторая щека осталась, чувствовалось, не в обиде, потому что второй удар был ещё сильнее предыдущего.