– Давай не будем об этом.

– Согласна. – И она коротко кивнула, будто подтверждая наше решение о дружбе. – Так вот, раз ты моя подруга, я должна тебе кое-что сказать.

Очень хотелось верить, что следующее проявление дружбы со стороны Жанны меня не убьет.

– Тот парень в субботу, в библиотеке, – ты его знаешь?

– Да. То есть нет. Теперь знаю, я хочу сказать.

Жанна подошла ко мне вплотную, нарушив личное пространство, снова взяла меня за запястье. Даже через пижаму я ощутила, какие холодные у нее пальцы.

– Дилани, не было никакой статьи.

– Что?

Снег за окном превратился в град: он бил по окнам, а звук эхом разносился по всему холлу.

– Не было статьи в газете про тебя. Вообще никакой статьи. Ты же знаешь, что я стажируюсь в нашей местной газете? Так вот, я решила написать о тебе, но ничего не вышло. Твои родители не дали разрешения. А поскольку ты несовершеннолетняя, мы не имели права публиковать твое имя. Так что от идеи пришлось отказаться. А если не было материала в местной газете, то и в более крупных изданиях ничего не было.

– Понятно, – ответила я, изо всех сил стараясь переварить информацию.

– Он узнал о тебе не из газеты, – сказала Жанна.

Тут мне на плечи легли чьи-то руки, взлетели к глазам и закрыли их. Я подпрыгнула от неожиданности.

– Боже мой, Деккер! Ты меня до смерти напугал!

– Гипербола. Прибереги ее для экзамена по английскому, – сказал он, опуская руки мне на плечи.

Рядом с Жанной возник Карсон.

– Ты же придешь в пятницу?

– Постараюсь.

Деккер убрал руки.

Родители были в приподнятом настроении. Они третий день кормили меня на ночь снотворным, а я делала вид, что принимаю его. Они улыбались друг другу за обедом, расспрашивали меня об экзамене как ни в чем не бывало. Когда я говорила, они аж светились от счастья, будто в этом была их заслуга. Будто верили, что избавили меня от сумасшествия. Будто мое странное поведение ночью было болезнью, а они научились ее лечить.

В прошлом году я тоже пыталась отпроситься на вечеринку в честь каникул. Мама тогда пустилась читать нотации про алкоголь, который нельзя пить в таком возрасте, про то, как опасно после спиртного садиться за руль и ехать по замерзшей дороге. Можно подумать, живи мы во Флориде, она бы сама мне подливала за рулем – главное, не в сезон ураганов.

Я не стала тогда делать из нее дуру и клясться, что спиртного не будет или что я не стану пить. Моя успеваемость и так обеспечила мне прочное место в самом низу общественной иерархии. Так что изображать заучку, которая отказывается пить на вечеринке, куда все пришли с единственной целью – надраться, я не собиралась.

С полным ртом картофельного пюре я спросила, можно ли мне пойти на вечеринку. Я очень надеялась, что они ничего не поймут и скажут «да». В общем, надеялась на нечеткую дикцию. Но план провалился.

Улыбка сошла с маминого лица.

– Мы уже это обсуждали. Кроме того, ты в последний раз превзошла все мыслимые и немыслимые ожидания, так что…

– Можешь пойти, – сказал папа, подцепив кусочек стейка.

Мама уронила вилку.

– Выйдем на кухню! – процедила она сквозь зубы.

Нужды выходить не было – через тонкую дверь все было прекрасно слышно. Да они и не пытались говорить тихо.

– Это опасно. Очень. – Каждое мамино слово звучало как выстрел.

– Джоанна, все плохое, что могло случиться, уже случилось.

– Нет! Она чуть не умерла.

– Мы думали, что умерла, – тихо произнес папа.

Они молчали. Долго. Затем мама сказала:

– Я уже потеряла ее один раз…

– Есть масса других способов потерять ее, и ты прекрасно об этом знаешь. Ей семнадцать. Сколько тебе было, когда ты в последний раз говорила с родителями?

Мама вспоминала о родителях только в связи с какой-нибудь гадостью. От отца она унаследовала слабое зрение, от матери – плохие зубы. Она никогда не говорила, в кого у нее были орехового цвета глаза, ямочка на левой щеке, – а эти особенности внешности перешли и ко мне. Бабушка с дедушкой давно умерли, я их никогда не видела. Поразительно, что отец пустил в ход этот аргумент.

Родители вернулись на кухню, сели за стол.

– Можешь идти, – повторил папа. – Стейк просто великолепен.

Я смотрела на них во все глаза.

– Мама, почему ты перестала разговаривать с родителями?

Мама метнула на отца быстрый взгляд, отбросила салфетку, встала из-за стола, извинилась и ушла на кухню скрести кастрюльки. Папа покачал головой.

– Завести детей много ума не надо, – сказал он.

Мама яростно и шумно набивала посудомойку.

– Ну, все равно они уже умерли, – сказала я.

Отец отложил вилку, промокнул уголки рта салфеткой.

– Они не умерли, Дилани.

– Но она же говорит…

– Она говорит, что они умерли для нее.

Кусочек мяса попал не в то горло, я закашлялась и выплюнула его на салфетку – как будто подавилась услышанным.

Папа поднялся из-за стола, взял тарелку и понес на кухню, но прежде придержал меня за локоть и сказал:

– Не надо. Я уже вижу, как у тебя завертелись шестеренки. Не вмешивайся в это.

В голове царила неразбериха. Видимо, мозг искал место, чтобы принять этих новых людей. Бабушку и дедушку, которых я никогда не видела. Из чисто гипотетических персонажей, оболочек, они превратились в неясные, но вполне осязаемые образы. Вот они были мертвы – и вот уже живы. Почти как я.

Следующие несколько дней прошли спокойно, без неожиданностей. Я готовилась к экзаменам, приходил Деккер, руки не тряслись, ночные прогулки по улицам не приключались. Возможно, я шла на поправку. Возможно, мне просто требовалось время. Возможно, мне всего-то надо было с головой уйти в свою прежнюю жизнь и перестать думать о смерти. И о воскресших родственниках.

Поэтому, когда во вторник после очередного экзамена пришел Деккер, я была настроена решительно.

– Я придумала для нас проект.

Деккер посмотрел в окно: на улице валил густой снег.

– Что-то вроде того, когда мы, как эскимосы какие-то, классифицировали разные виды снега?

– Совсем нет. И при чем тут эскимосы? Это была моя идея. Я ее не слямзила – никто раньше такого не делал.

Тогда Деккер развернулся к книжным полкам.

– О, значит, как тогда, когда мы расставляли по алфавиту книжки, а потом перебрались к продуктам?