здорово на фоне моей татушки. Да?

– Да! Да! Да! ― заорали Лена и Доги как сумасшедшие.

Потом они все-таки поехали в соседний сомон.

8.

Улетала из Монголии Лена счастливая. Все было здорово. Во-первых, она полюбила эту страну, этих людей. Не всех, конечно, но многих. Во-вторых, она была уверена, что вернется сюда еще не раз и, может быть, найдет не распроданные спекулянтами кости динозавров. В-третьих, с ее помощью обнаружены ценные книжки. Это было грандиозно! В-четвертых, была раскрыта настоящая банда, и Пэлжэ-ах был уже под следствием. В-пятых, в рюкзаке лежали дневники деда. С ними надо будет работать, издавать, утирать носы разным пеговым. И в-шестых, в животе у нее начинался маленький Доги. Правда, этого она еще не знала.

Леха Богидаев, «местный» пацан

лирическая зарисовка

Я много раз влюблялась. Два раза осатанело. Но если бы меня спросили, кого я любила больше всех, чище всех, безнадежнее всех, я бы ответила —Леху Богидаева, когда мне дали его на буксир в пятом классе в Первой советской школе г. Улан-Батора.

Русские в Монголию попадали разными путями. Были женщины, выходившие замуж за монгольских молодых людей, которые становились нашими папами. Вот, например, тетя Шура, Александра Степановна Воеводина, в замужестве Балжиням. Они жили этажом выше. Мой брат Миша дружил (и сейчас дружит) с их младшем сыном Юрой.

Тетя Шура жила в Москве, познакомилась с монгольским студентом Балжинямом, который учился на ветеринара. В 1938 г. он вернулся на родину и вызвал жену. Визу ей давал Ежов. Тогда это была редкость ‒ ехать замуж в Монголию.

Ей был 21 год, она была беременна, совсем на сносях. Прибыв на перекладных из Улан-Удэ в Улан-Батор, она тут же попала в больницу и назавтра родила Галю. Больница располагалась рядом с площадью, которая сейчас называется Барилагчдын талбай. Выйдя с Галей на руках, тетя Шура пыталась понять, куда идти. Подошла пожилая женщина и спросила:

‒ Ты Шура?

‒ Да.

‒ Ты жена Балжиняма?

‒ Да.

‒ Пойдем!

Это была мама Балжиняма. Она разыскивала невестку и узнала ее по фотографии.

Оказалось, что Балжиняма послали в Кобдо готовить к отправке коней в Россию. Свекровь сшила из бараньей шкуры мешок для Гали, купила рулон байки для пеленок, и тетя Шура с Галей поздней осенью отправились в Кобдо на грузовике. Поздняя осень в Монголии – это все равно что разгар зимы в Ледовитом океане. Холод, ветер. И сейчас до Кобдо машиной добираться не очень приятно. Дорога долгая (около 1500 км), местами плохая, много перевалов и пр. А тогда… В пути тетя Шура выбрасывала куски использованной байки, шофер жег их и разогревал мотор машины. В Кобдо условия были обычные для Монголии тех времен. Саманный дом, удобства во дворе, вода привозная, еда – баран. Много лет спустя родственники отдали Юре письма, которая она посылала из Кобдо. Писала, что они живут в трехкомнатной квартире со всеми удобствами, «в городе много овощей и фруктов»…

Бабушка моего приятеля Сашки поехала из Кяхты в монгольский Алтан-Булаг, потому что там, по слухам, можно было достать материал на платье. Поехала и не вернулась, потому что вышла замуж.

Вера Викторовна, мамина подруга. Ее мать, немка из Прибалтики, вышла замуж за русского офицера. В революцию тот был в Белой гвардии и, когда установилась Советская власть, с семьей уехал Монголию. Туда их позвал брат жены, который занимался организацией Монголбанка. Отец тети Веры не нашел себя и свел счеты с жизнью, оставив вдову с четырьмя детьми. Та помыкалась-помыкалась, да и вышла замуж за богатого бурятского купца Цокто Бадмажапова, известного постройкой первого телеграфа в Улан-Баторе и открытием Хара-Хото, который потом раскапывал П. К. Козлов. А мужем самой Веры Викторовны стал один из первых интеллигентов Монголии Хурлат. Он был из Внутренней Монголии, учился в Японии. Его пригласил в Улан-Батор премьер-министр Амар – поднимать экономику. В 1937 г. Хурлата репрессировали. Вера Викторовна так больше и не вышла замуж, жила с тремя детьми, работала в библиотеке Академии наук.

Таких драматичных судеб сотни. Некоторые попадали в Монголию юными, другие не очень, одни сбегали сразу, другие оставались на всю жизнь.

Или еще. В Монголии до сих пор в какой-нибудь глуши можно встретить человека с абсолютно европейской наружностью. У нас был такой родственник. Пастух, десять человек детей, а вид – ваня ваней: чуб курчавый, глаза голубые… Во время событий 1939 и 1945 годов на востоке Монголии стояли советские войска, некоторые командиры жили с семьями. Отправляясь «через Гоби и Хинган», многие оставляли своих маленьких детей в монгольских семьях – боялись, что те не выживут в тяжелых условиях похода. Слышала, что так обнаружился в Монголии брат маршала Рокоссовского, правда или нет – не знаю.

Но большинство русских в Монголии – это были так называемые «местные». В советские годы их называли «семеновцами», намекая на то, что их предки вошли в Монголию с войсками белого генерала Семенова. Если и были такие, то лишь очень малая часть, а в основном – люди, бежавшие от революции, голода, репрессий. По северу Монголии, особенно в Селенгинском аймаке, были большие русские деревни – Дзун-Хара, Барун-Хара. Они имели свои церкви, торговлю, в них проживало по несколько тысяч людей. В основном крепкие крестьяне, часто – староверы. Семьи были многолюдными, работящими. Сейчас от этих деревень не осталось ничего.

Быть «местным» значило быть второсортным. Такова судьба всех маргиналов где бы то ни было – в развитой Германии, в дикой Африке, в Монголии. Ты не свой, вот и все. Сделать карьеру, «выбиться в люди» было практически невозможно. Немногие из них окончили высшие учебные заведения. Большинство были шоферами, слесарями, рабочими. В 1970-е практически все уехали в Россию – в Братск, Ангарск, Улан-Удэ. Сейчас редко увидишь в Улан-Баторе «местного». Между прочим, в 1990-е годы я встретила русского парнишку в Китае, в Ланьчжоу. Он был из тамошних «местных». Манерой одеваться, повадками, говором он был очень похож на наших из 1960-х и 1970-х. Та же кепка, те же брюки, заправленные в сапоги, тот же пиджачок…

Леха Богидаев был «местный». В пору моей короткой и безутешной любви, когда я пыталась втемяшить ему закон Ома, он слушал мои наставления, как слушают журчанье ручья или шелест травы. Иногда посматривал, кивал. Если я ему говорила: «Пиши "1"», писал. Послушно ходил и ко мне «на буксир» и в школу. Он не был борцом.