– Зато у тебя нет разрешения на экспорт в Белуджистан, Бурунди, а также в Самоа, – с горечью замечает Хаятт.

Он думает, что я сошел с ума. Но в эти дни, когда все только затевается, я вряд ли могу его переубедить. Я пытался объяснить ему, рассказал о замысле, посетившем меня на Карнаби-стрит в Лондоне, когда я стоял перед выставленными на уличных лотках у магазина Мэри Куант глупыми штуковинами без названия и смысла, которые раскупались настолько бойко, насколько бесполезным представлялось их назначение.

– Спрос на бесполезные вещи существует. А если еще нет, то мы его организуем.

– Не мы. Я не участвую.

Он стоит на своем и дуется. Я пробую все, чтобы переубедить его, но он непоколебим. Хаятт живет своей идеей о трех месяцах работы и девяти месяцах отпуска и никак не хочет расстаться с ней. Он говорит, что мы не столкуемся. Но он мне нужен, а если не он, то по крайней мере его деньги. Чин-и-что-то-там-еще соглашается производить на своем заводе в огромных количествах рожки для обуви с подсветкой, чтобы по утрам не разбудить жену, ножницы для резки льда, говорящие зажигалки, которые оскорбляют вас всякий раз, когда вы закуриваете сигарету, пьяниц, чей красный нос мигает, пока ваш бокал пуст, кричащие бананы (когда их очищают). Чин-и-что-то-там-еще готов поставить их производство на поток при условии, что я заключу с ним твердый договор. Другими словами, я должен вложить в это дело весь свой капитал. А он не безразмерный, тем более что мне, вероятно, придется оплатить счет за услуги Марка Лаватера – девяносто тысяч долларов, – который может прийти в любое время. Игра в Монте-Кристо в «роллсе» обходится мне слишком дорого, даже если в тот день она меня чертовски забавляла. Кроме того, мне нужны деньги, чтобы подготовить почву в Европе и установить необходимые контакты; и в ожидании прибыли мне надо на что-то жить в Гонконге или в другом месте.

При условии, что прибыль появится.

Упрямый отказ Хаятта делает меня беспомощным. Мне не хватает ста, а точнее, ста пятидесяти тысяч долларов. Ни один из опрошенных банков, похоже, вообще не верит в гаджеты.

– Хаятт, хотя бы одолжи мне денег.

Упрямо выпятив подбородок, он отвечает:

– Я предлагал тебе золотой бизнес – три месяца работы и девять месяцев каникул, ты отказался. Теперь моя очередь отказываться.

Проходят дни. Наступает неделя между пятнадцатым и двадцатым августа. Уже дважды я звонил в Париж, и всякий раз секретарь Марка Лаватера отвечал, что шеф отсутствует и что для меня он не оставлял никакого сообщения. Быть может, у Лаватера действительно еще нет для меня новостей: я не могу представить себе, что он способен прикарманить деньги и тут же меня забыть. Но это затянувшееся молчание начинает выводить меня из терпения. Меня также злит поведение Сары: я уже дважды телеграфировал ей, посылал телеграммы и тратился на разорительные телефонные разговоры, с каждым разом все более эмоциональные: «У тебя не найдется пятисот тысяч долларов, чтобы одолжить мне?», но чаще всего настойчивые: «Приезжай. Я скучаю по тебе». – «Порядочной девушке нелегко найти работу в Гонконге». – «Черт подери, кто говорит о работе?» – «Я говорю. И не только говорю, но и что-то делаю, малыш».

Всякий раз, когда мы встречаемся с Чин-и-что-то-там-еще, он вежливо напоминает мне, что ждет моего решения. Последняя попытка уговорить Хаятта. Безрезультатно. Он утверждает, что даже если бы и хотел, то уже не может профинансировать меня, поскольку вложил свои деньги не только в игрушки, но и в транзисторные радиоприемники. Я возвращаюсь к Чин-и-что-то-там-еще.

– Послушайте, Чин, ведь можно как-то договориться?

– Без гарантий мы не можем изменить организационную структуру управления заводом.

Я слышу это в десятый раз.

– Но ваша компания тоже могла бы взять на себя некоторые риски. Рынок игрушек перенасыщен, а для гаджетов он открыт.

– Вы действительно считаете, что на них будет спрос?

И снова за старое.

– Кто может принять решение о возможном участии вашей компании на моей стороне? Кто всем распоряжается?

– Во всяком случае не я, – отвечает Чин.

– Так кто?

Как-то вечером Хаятт назвал мне одно имя. Я пытаюсь его вспомнить.

– Мистер Хак?

Удивленный взгляд Чин-и-что-то-там-еще.

– Мистер Хак – очень важный человек. Очень важный.

– Я хотел бы встретиться с ним. Организуйте мне встречу.

– Это невозможно.

Я настаиваю. Наконец он соглашается попробовать. Следующей ночью, уже в третий раз, я звоню в Париж, где из-за разницы во времени десять тридцать утра. И, о чудо, трубку берет сам Марк Лаватер.

– У меня для вас кое-какая информация. Начну с дома. Он был куплен одиннадцатого октября 1956 года, через полтора месяца после смерти вашего отца, нотариусом, действующим на условиях конфиденциального распоряжения, за миллион сто тысяч новых франков. На ту пору это было действительно дешево. Официальным владельцем дома является компания, учрежденная в Лихтенштейне в форме, как у них в Вадуце принято называть, анштальта – учреждения. Дальше – полная секретность, узнать что-либо еще невозможно.

– Владелец за это время не менялся?

– Нет.

– Чем занимается анштальт?

– Ничем. Ровным счетом ничем. Но кто-то ежегодно оплачивает подоходный налог в тысячу швейцарских франков правительству Лихтенштейна, равно как и гонорар адвокату из Вадуца, где официально зарегистрирован ан-штальт. Я отследил всю цепочку: средства поступают из Швейцарии, с номерного счета. Не спрашивайте меня как, но я пошел еще дальше и разыскал второго адвоката из Женевы, немого как рыба, который занимается списанием сумм с регулярно пополняемого второго номерного счета. Продвинуться дальше мне не удалось. Я ни черта не могу понять в этой непроницаемой тайне. Одно можно сказать наверняка: это не дело рук вашего банкира. Несколько лет назад он, как и мы, организовал похожее расследование, но сломал на нем зубы.

Выходит, что Мартин Ял тоже пытался выяснить личность покупателя дома… Пытаюсь как-то осмыслить эту новость.

– А другое дело?

– Все начинает вырисовываться, – отвечает Лаватер.

Почти за десять тысяч километров от него я чувствую волнение в его обычно спокойном и уверенном голосе. Сам же в эту освещенную огнями гонконгскую ночь я внезапно чувствую озноб, от которого еще немного – и меня начнет трясти.

– Послушайте, – продолжает Лаватер, – это самое невероятное дело о хищении денежных средств, о котором мне когда-либо приходилось слышать. Предупреждаю: у меня нет доказательств. И если вы хотите знать мое мнение, то они никогда не появятся. Никаких шансов, позже я скажу вам почему. Нет никаких доказательств, кроме предчувствия, почти убежденности. Маловероятно, что ваш отец мог умереть разорившимся. Наше расследование является чисто формальным…