как бы напевно-бормотливый шум и частое дыхание, и шаги спешат, шуршат по толстому ковру пыли. И женские голоса различимы средь них, и вдруг я почуял их запах.

— Негры, — зашептал я. — Тссс.

Нам их не видно, а им — нас; может, они и не смотрят, спешат во тьме мимо под этот частый, напряженный бормоток. А потом взошло солнце, и мы тоже тронулись по широкой и пустой большой дороге между пепелищами домов, хлопковых складов и оград. Раньше мы ехали по местности, словно от века необитаемой; теперь же — словно по обезлюдевшей внезапно и совсем. А ночью мы просыпались в темноте три раза и, сев на повозке, слушали, как по дороге идут негры. Напоследок (рассвело когда, и мы лошадей попасли уже) прошла целая толпа их, протопотала, точно убегая от дневного света. Ушли уже; Ринго и я стали запрягать, но бабушка сказала:

— Погодите. Тихо.

Шел один кто-то, женщина, задыхаясь и всхлипывая, и потом — глухой звук.

— Она упала, — сказала бабушка, слезая с повозки. — Запрягите и подъезжайте.

Когда мы выехали из леска, то у дороги увидели негритянку на корточках — присела, съежась и держа что-то в руках. Младенчика; она прижимала его к себе, как бы боясь, что отнимет стоящая рядом бабушка.

— Я захворала, не смогла держаться вровень, — сказала негритянка. — Они ушли, а меня оставили.

— И твой муж с ними? — спросила бабушка.

— Да, мэм, — сказала негритянка. — Все там идут.

— Вы чьи? — спросила бабушка. Та не ответила. Молчит, присев в пыли, прикрыв собой младенца. — Если я дам тебе поесть, то повернешь назад, пойдешь домой? — спросила бабушка.

Та молчит. Застыла на корточках.

— Сама видишь, что не можешь идти с ними вровень, а ждать тебя они не будут, — сказала бабушка. — Ты что же, хочешь умереть здесь на дороге, чтобы расклевали стервятники?

Но та и не взглянула на бабушку, не шевельнулась.

— Мы идем на реку Иордан, — сказала она. — Исус доведет меня.

— Садись в повозку, — сказала бабушка.

Женщина влезла; опять, как у дороги, опустилась на корточки, держа младенца и не глядя никуда — лишь покачиваясь от толчков и тряски. Солнце подымалось в небе; дорога пошла под изволок, в низину, к ручью.

— Я здесь сойду, — сказала женщина. Бабушка остановила лошадей; женщина слезла. Кругом была густая кипарисовая и стираксовая поросль и густой кустарник, еще полный ночной тени.

— Домой иди, молодка, — сказала бабушка.

Та стоит молча.

— Подай мне корзину, — сказала бабушка. Я подал, она раскрыла, дала негритянке ломоть хлеба с мясом.

Мы поехали через мосток, в гору. Я оглянулся — женщина все еще стоит с младенцем, держит хлеб и мясо, что дала ей бабушка. На нас не смотрит.

— Там и другие, в той низине? — спросила Ринго бабушка.

— Да, мэм, — ответил Ринго. — Нашла она их. А ночью будущей, считай, обратно потеряет.

Поехали дальше; выехали на гору. Когда я оглянулся сверху, дорога уже опустела. Было утро шестого дня.

2

К исходу дня дорога снова пошла вниз; повозка повернула в предвечерних длинных тенях, в медленной своей пыли, и я увидел кладбище на взгорке, узкий мраморный обелиск на могиле дяди Деннисона; где-то в можжевеловых деревьях ворковала горлица. Ринго опять спал, прикрыв лицо шляпой, но проснулся тотчас, стоило лишь мне сказать: «Вот и Хокхерст», — хотя говорил я негромко и не обращаясь к нему.

— Хокхерст? — сказал он, приподнявшись. — А где железная дорога? — продолжал он, встав уже на коленки и взглядом ища ее, столь необходимую, чтобы поравняться со мной, и знакомую лишь понаслышке, так что надо еще прежде распознать эту дорогу. — Где ж она? Где?

— Отсюда не видно. Обожди, — сказал я.

— Я всю жизнь уже, кажется, жду ее, — сказал Ринго. — Сейчас ты еще мне скажешь, что янки и дорогу тоже увели.

Солнце садилось. И я увидел вдруг, что снизившийся его диск сияет там, где должен быть дом, а дома нету. И помню, я не удивился; только огорчился за Ринго, поскольку — четырнадцати летний — решил тут же, что раз дома нет, то и железная дорога отнята: ведь она ценнее дома. Мы не остановились; лишь посмотрели тихо на то же пепелище, что у нас, на те же четыре тощие трубы, чернеющие копотью на солнце. Подъехали к воротам — кузен Денни уже бежит к нам аллеей. Ему десять лет; он подбежал к повозке, заранее кругля глаза и рот для криков.

— Денни, — сказала бабушка, — узнаёшь нас?

— Да, мэм, — ответил кузен Денни. И заорал мне: — Бежим, поглядишь…

— Где мама твоя? — спросила бабушка.

— У Джингуса в хибаре, — сказал Денни, не отводя от меня глаз. — Они дом сожгли! — заорал он. — Бежим, поглядишь, что они сделали с железной дорогой!

Мы побежали все втроем. Бабушка крикнула нам вслед, и я, вернувшись, положил зонтик в повозку, сказал: «Да, мэм!» — и припустил за Денни и за Ринго по дороге, мы взбежали вместе на бугор, и оттуда стало уже видно. Когда мы с бабушкой гостили здесь, железную дорогу мне показывал именно кузен Денни, а он был еще мал совсем, и Джингусу пришлось нести его. Я в жизни не видал ничего прямей, чем эта железная дорога, — она шла ровно, тихо, чисто длинным-длинным просветом, просеченным через лес и грунт, и была вся полна солнцем, как река водой, — только прямей любой реки, и с обровненными, стройными, гладкими шпалами, и солнце блестело на рельсах, как на двух паутинных нитях, протянутых вдаль за предел видимости. Она была опрятная и чистая, как двор за хибарой Лувинии, когда та подметет его утром в субботу, и эти две нити-струнки (слишком хрупкие, казалось, не способные нести на себе груз) бежали прямо, быстро и легко, словно бы разгоняясь для прыжка куда-то за край света.

Джингус знал, когда проходит поезд; он привел меня за руку, а кузена Денни принес на плече, мы постояли между рельсами, Джингус указал нам, откуда придет поезд, а затем показал, где вбил в землю колышек, — и как доползет до него тень от сухой сосны, так и гудок загудит. Отойдя туда, мы следили за тенью и вот услыхали гудок; прогудев, зашумело все громче и громче, а Джингус подошел близко к рельсам, снял шляпу с головы и вытянул руку со шляпой, повернув к нам лицо и крича: «Глядите! Глядите теперь!» — и без звука шевеля губами, когда голос заглушило поездом. И поезд прогрохотал мимо. Просека заполнилась вся дымом, шумом, искрами, взблесками пляшущей меди — и снова опустела, и лишь старая Джингусова шляпа катилась вдоль пустой колеи вслед за составом, подпрыгивая, как живая.