Он рефлекторно поступил как опытный каратека, который, будучи не в состоянии блокировать мощный удар, в последнюю минуту чуть-чуть, чтобы не выдать себя и не тратить силы зря, подается назад или в сторону, пропуская бьющую поверхность в миллиметре от тела.

— Какие намеки? Просто я вспомнил другое — вечернюю зорьку на безлюдном острове, костер, полное отсутствие клева, яркую желтую палатку, дождь, сырость и неустроенность, опоздавшую лодку, последнюю случайно найденную в холодной золе картофелину, серый пасмурный день, холод, скандал дома… Тогда я и подумать не мог, что это был самый счастливый в жизни день… Помнишь, как я грел тебе ноги?

Лицо Лены смягчилось.

— Помню. — Она положила мягкую ладонь на разбитую кисть Колпакова. — Но ведь это было давно, Генчик, так давно — в детстве.

Ответный порыв и забытое обращение разом все изменили, превратив расчетливо подобранную фразу в искренний всплеск дорогих воспоминаний, а красивую своенравную спутницу в единственную и неповторимую горько-болезненную любовь.

Но в это время весельчак в элегантном темносинем блейзере и залитых вином белых брюках затеял приглашать Лену танцевать, с пьяной назойливостью не принимал вежливые отказы и увещевания.

Молча наблюдавший несколько минут за развитием событий Колпаков наконец встал, засунул незадачливому кавалеру палец под ребро и, приподняв, как мясники вздергивают на крючке тушу барана, отбуксировал к столику, вежливо поздоровался с двумя его товарищами и разогнул палец. Бывший весельчак плюхнулся на стул, ошарашенно переживая испытанное впервые в жизни ощущение груза, снятого с крюка подъемного крана.

Пока он испуганно ощупывал грудную клетку, Колпаков спокойно раскланялся с недоумевающими сотрапезниками жертвы и не торопясь вернулся на свое место.

— Браво, ты великолепен, — встретила его Лена. — Как думаешь — они будут мстить?

В больших зеленых глазах светился нетерпеливый интерес.

— Вряд ли, — невозмутимо отозвался Колпаков и, уловив искорку разочарования, поправился:

— Но если надумают, я тебя побалую интересным зрелищем.

— Как здорово! — Она захлопала в ладоши, и Геннадий подлил масла в огонь:

— А пока следи, чтобы ко мне не подобрались со спины.

— За смелых мужчин! — восторженно воскликнула Лена.

Перешедший на шампанское Колпаков отметил, что пьет она умело и заметно не пьянеет, только кровь прилила к щекам да пунцовым цветом вспыхнули маленькие ушки.

— К тем подсел еще один, — возбужденно шептала Лена. — Здоровый, с бородой, какой-то питекантроп! Они ему на тебя показывают…

— Значит, дело плохо. Пойдем, я хочу успеть хоть раз потанцевать с тобой.

Танцевать он практически не умел, но, глядя на окружающих, которые старались дергаться в такт музыке, неуклюже поднимали колени и, теряя равновесие, выбрасывали вперед и в сторону согнутые руки, быстро приноровился и ничем не выделялся в колышущейся среди мигающих лучей разноцветных прожекторов толпе.

Лена танцевала легко и грациозно, ее строгая прическа разрушилась, волосы рассыпались по плечам, закрыли лицо, и она отбрасывала их, резко встряхивая головой.

Когда музыка кончилась, Колпаков подошел к оркестру, положил на барабан пятерку, как учил Габаев, и попросил выдать самый высокий темп. Потом вернулся к Лене и сказал:

— Давай покажем класс. А то здесь все как недоваренные раки.

Лена восторженно кивнула.

Ударил барабан, звякнули тарелки, взвыл саксофон, и Колпаков с ходу ввинтился в быстрый рваный ритм. Он великолепно владел своим телом и сейчас щедро использовал его тренированную мощь: неуловимыми движениями приближался вплотную к партнерше и тут же отскакивал, мгновенно разворачивался на сто восемьдесят градусов, легко вскидывал ноги в уровень головы, падал на колени и подпрыгивал, почти доставая до россыпи хрустальных светильников, делал неожиданные наклоны корпусом, а руки плели вокруг замысловатую паутину, прессовали спертый от разгоряченных тел воздух, четко фиксируя в конце невидимые толчки, и все эти движения связывались между собой каким-то скрытым смыслом, логикой, не характерной для танца, а потому были непонятны прекратившим танцевать и ставшим в широкий круг людям, кроме разве что бородатого травматолога Кулакова, который громко орал что-то нечленораздельное и буйно колотил в ладоши.

Их проводили овациями, Лена сияла, было видно, что ей нравится находиться в центре внимания. Через несколько минут подошел Кулаков и с почтительным поклоном поставил на стол две бутылки шампанского.

— Отлично, сенсей! Примите от нашего товарища в знак извинений.

— Это еще не слава, но уже популярность, — довольно констатировала Лена и пояснила:

— Так говорил один мой знакомый: когда он входил в ресторан, оркестр вставал и играл его любимую мелодию.

— Большая популярность.

— Ага. Через год-два, ты, пожалуй, тоже станешь городской знаменитостью!

К этому времени Колпаков намеревался защитить диссертацию.

— И для меня будет вставать ресторанный оркестр.

— Правда, приятно?

— Очень. Хочешь шампанского?

Свет погас, зажегся, опять погас.

— Уже закрывают. Жалко… Быстро прошло время.

— Да.

— Шампанское будем пить у меня.

— А что скажет мама?

— Сейчас я живу одна.

Голубой зал почти опустел. Внизу, в просторном зеркальном холле у винтовой лестницы в ночной бар стоял Кулаков с компанией. Все уважительно приветствовали Колпакова, в том числе и обиженный весельчак в блейзере. Лена прижалась к Геннадию теснее, На миг он ощутил все ее тело.

— Ах, сволочь! Думаешь, все позволено! Да я тебя придушу!

В углу, возле туалетов, закрутился водоворот скандала. Изрядно выпивший человек тряс за грудки Тофика-миллионера, тот не казался слишком напуганным, только ищуще озирался по сторонам.

Колпакову не хотелось ввязываться, да его вмешательство и не потребовалось: широкая спина на миг заслонила происходящее, нападающий, охнув, отлетел в сторону, а толстяк как ни в чем не бывало подошел к зеркалу, брезгливо расправляя смятые лацканы белого пиджака и недовольно выговаривая своему избавителю. Обладатель широкой спины повернулся, и Колпаков узнал Рогова.

Четыре зала выпроваживали гостей одновременно — у выхода образовалась пробка. Выдавленная наружу толпа успокаивалась и, медленно редея, растекалась по залитому мертвенным светом ртутных ламп асфальтовому руслу.

Нести в руках две бутылки шампанского Колпакову было неудобно и непривычно. Это раздражало.

Проснулся Колпаков, как всегда, в шесть с незнакомым ощущением похмелья. Тошнило, ныли виски, во рту чувствовался противный вкус желчи. Попытался сесть, но закружилась голова, и он поспешно откинулся на подушку, придавив раэметавшиеся по ней длинные золотистые волосы. Волновавший и будоражащий вчера пряный аромат тонких духов сейчас показался приторным и тяжелым.